Где апельсины зреют

Разсчетъ конченъ. Гарсону заплочено и дано на чай. Носильщикъ въ синей блуз давно уже стоялъ передъ путешественниками съ ихъ багажемъ въ рукахъ и ждалъ, чтобы отправиться къ вагонамъ. Вс побжали за нимъ. Иванъ Кондратьевичъ тащилъ свою громадную подушку и бутылку краснаго вина, взятую про запасъ въ дорогу.

— Les russes… сказалъ имъ кто-то въ догонку.

— Слышишь, Николай Иванычъ? Вотъ и французскія у насъ бороды, а все-равно узнаютъ, что мы русскіе, проговорилъ Иванъ Кондратьичъ.

— Это, братъ, по твоей подушк. Еще-бы ты съ собой перину захватилъ! Здсь, кром русскихъ, никто съ подушками по желзнымъ дорогамъ не здитъ. Въ первую нашу поздку заграницу мы тоже захватили съ собой подушки, а ужъ когда нацивилизовались, то теперь шабашъ.

Сли въ купэ вагона, но торопиться, оказалось, было вовсе не зачмъ: до отхода позда оставалось еще полчаса, о чемъ объявилъ кондукторъ спрашивавшей его на ломанномъ французскомъ язык Глафир Семеновн и въ поясненіе своихъ словъ поднялъ указательный палецъ и пальцемъ другой руки отдлилъ отъ него половину.

— Господа! Гарсонъ-то не совралъ. Намъ до позда еще полъ-часа осталось, заявила она своимъ спутникамъ.

— Да что ты! воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Вотъ это я люблю, когда безъ горячки и съ прохладцемъ. Это по-русски. Тогда я побгу въ буфетъ и захвачу съ собой въ дорогу полъ-бутылки коньяку. А то въ попыхахъ-то мы давеча забыли захватить.

— Не надо. Сиди, когда ужъ слъ. Вдь есть съ собой бутылка краснаго вина.

Мимо оконъ вагоновъ носили газеты, возили на особо-устроенной телжк продающіяся по франку маленькія подушки съ надписью: “les oreillers”.

— Вотъ съ какими подушками французы путешествуютъ, — указалъ Николай Ивановичъ Ивану Кондратьевичу. — Купятъ за франкъ, переночуютъ ночь, а потомъ и бросятъ въ вагон. А ты вдь таскаешь съ собой по всей Европ въ полъ-пуда перину.

— Да что-жъ ты подлаешь, коли жена навязала такую большую подушку, — отвчалъ тотъ. — “Бери, говоритъ, бери. Самъ потомъ радъ будешь. Приляжешь въ вагон и вспомнишь о жен”.

Глафира Семеновна прочла надпись на телжк съ подушками и сказала:

— Вотъ, поди-же ты: насъ въ пансіон учили, что подушки по французски “кусенъ” называются, а здсь ихъ зовутъ “орелье”. Вонъ надпись, “орелье”.

— Цивилизація здсь совсмъ другая — вотъ отчего, отвчалъ Николай Ивановичъ. — Здсь слова отполированныя, новомодныя, ну, а у насъ все еще на старый манеръ. Вдь и у насъ по-русски есть разница. Да вотъ, хоть-бы взять фуражку. Въ Петербург, по цивилизаціи она фуражкой зовется, а позжай въ Угличъ или въ Любимъ — картузъ.

Сказавъ это, онъ снялъ съ себя шляпу котелкомъ и, доставъ изъ кармана мягкую дорожную шапочку, надлъ ее на голову.

— И не понимаю я, Иванъ Кондратьичъ, зачмъ ты себ такой шапки дорожной не купилъ! И дешево, и сердито, и укладисто.

— Да вдь это жидовская ермолка. Съ какой-же стати я, русскій, православный купецъ…

— Да и я русскій, православный купецъ, однако купилъ и ношу.

— Мало-ли что ты. Ты вонъ въ Париж улитокъ изъ раковинъ жралъ, супъ изъ черепахи хлебалъ, а я этого вовсе не желаю.

— Чудакъ! Выхалъ заграницу, такъ долженъ и цивилизаціи заграничной подражать. Зачмъ-же ты выхалъ заграницу?

— А чортъ знаетъ зачмъ. Я теперь и ума не приложу, зачмъ я похалъ заграницу. Ты тогда сбилъ меня у себя на блинахъ на масляной. “Подемъ да подемъ, вс заграничные трактиры осмотримъ, посмотримъ какъ сардинки длаютъ”. Я тогда съ пьяныхъ глазъ согласился, по рукамъ ударили, руки люди розняли, а ужъ потомъ не хотлъ пятиться, я не пяченый купецъ. Да кром того и передъ отъздомъ-то все на каменку поддавалъ. Просто, будемъ такъ говорить, въ пьяномъ вид похалъ.

— Такъ неужто теб заграницей не нравится? Вотъ ужъ ты видлъ Берлинъ, видлъ Парижъ…

Иванъ Кондратьевичъ подумалъ и отвчалъ:

— То есть какъ теб сказать… хорошо-то оно хорошо, только ужъ очень шумно и безпокойно. Торопимся мы словно на пожаръ. Покою никакого нтъ. У насъ дома на этотъ счетъ лучше.

— Ахъ, срое невжество!

— Постой… зачмъ срое? Здсь совсмъ порядки не т. Вотъ теперь постъ великій, а мы скоромъ жремъ. Ни бани здсь, ни чернаго хлба, ни баранокъ, ни грибовъ, ни пироговъ. Чаю даже ужъ дв недли настоящимъ манеромъ не пили, потому какой это чай, коли ежели безъ самовара!

— Да, чаи здсь плохъ и не умютъ его заваривать, — согласился Николай Ивановичъ. — Или не кипяткомъ зальютъ, или скипятятъ его.

— Ну, вотъ видишь. Какой-же это чай! Пьешь его и словно пареный вникъ во рту держишь.

— За то кофей хорошъ, замтила Глафира Семеновна.

— А я кофей-то дома только въ Христовъ день пью. Нтъ, братъ, заскучалъ я по дом, крпко заскучалъ. Да и о жен думается, о ребятишкахъ, о дл. Конечно, надъ лавками старшій прикащикъ оставленъ, но вдь старшій прикащикъ тоже не безъ грха. Изъ чего-же нибудь онъ себ двухъэтажный домъ въ деревн, въ своемъ мст построилъ, когда здилъ домой на побывку. Двухъэтажный деревянный домъ. Это ужъ при мн-то на деревянный домъ капиталъ сколотилъ, ну, а безъ меня-то, пожалуй, и на каменный сколотитъ, охулки на руку не положитъ. Знаю, самъ въ прикащикахъ живалъ.

— Плюнь. У хлба не безъ крохъ.