Где апельсины зреют

— А мы такъ вотъ во второй разъ по заграницамъ шляемся, сказалъ Николай Ивановичъ. — Въ первый разъ похали на Парижскую выставку и было боязно, никакихъ заграничныхъ порядковъ не знавши, ну, а во второй-то разъ, самъ видишь, путаемся, но все-таки свободно демъ. Слова дома кой-какія подъучили, опять-же и разговорныя книжки при насъ есть, а въ первый разъ мы хали по заграниц, такъ я только хмельныя слова зналъ, а она комнатныя, а желзнодорожныхъ-то или что насчетъ путешествія — ни въ зубъ. Глаша! Помнишь, какъ мы въ первый разъ, дучи въ Берлинъ, совсмъ въ другое мсто попали и пришлось обратно хать да еще штрафъ заплатитъ?

— Еще-бы не помнить! Да вдь и нынче, изъ Берлина дучи въ Кельнъ, чуть-чуть въ Гамбургъ не попали. А все ты… Потому никакихъ ты словъ не знаешь, а берешься съ нмцами и французами разговаривать.

— Ну, нтъ, нынче-то я ужъ подучился. Суди сама, какъ-же бы я могъ одинъ, безъ тебя, вотъ только съ Иваномъ Кондратьичемъ ходить по Парижу, пальто и шляпу себ и ему купить, пиджакъ, брюки и жилетъ, галстухи и даже въ парикмахерскую зайти, постричься и бороды намъ на французскій манеръ поставить! И везд меня свободно понимали.

— Хорошо свободное пониманіе, коли изъ Ивана Кондратьича Наполеона сдлали, вмсто того, чтобы самымъ обыкновеннымъ манеромъ подстричь бороду.

— А ужъ это ошибка… Тутъничего не подлаешь. Я говорю французу: “энъ пе, но только а ля франсэ по французисте”. А онъ глухъ, что-ли, былъ этотъ самый парикмахеръ — цапъ, цапъ ножницами да и обкарналъ ему на голо об щеки. А вдь этотъ сидитъ передъ зеркаломъ и молчитъ. Хоть-бы онъ слово одно, что, молъ, стой, мусье.

— Какое молчу! воскликнулъ Конуринъ. — Я даже за ножницы руками ухватился, такъ что онъ мн вонъ палецъ порзалъ ножницами, но ничего подлать было невозможно, потому, бороду ною большую увидавши, разсвирплъ онъ очень, что-ли, или ужъ такъ рвеніе, да въ одинъ моментъ и обкарналъ. Гляжусь въ зеркало — нтъ русскаго человка, а вмсто него французъ. Да, братъ, ужасно жалко бороды. Забыть не могу! вздохнулъ онъ.

— Наполеонъ! Совсмъ Наполеонъ! захохотала Глафира Семеновна.

— Ужъ хоть вы-то не смйтесь, Глафира Семеновна, а то, врите, подчасъ хоть заплакать, вотъ до чего обидно, сказалъ Конуринъ. — А все ты, Николай Иванычъ. Вкъ теб не прощу этого. Ты меня затащилъ въ парикмахерскую. “Не прилична твоя борода лопатой для заграницы”. — А чмъ она была неприлична? Борода какъ борода… Да была вовсе и не лопатой…

— Ну, что тутъ! Брось! Стоитъ-ли о бород разговаривать! Во имя французско-русскаго единства можно и съ наполеоновской бородой походить, сказалъ Николай Ивановичъ…

— Единство… Наполеоновская… Да она и не наполеоновская, а козлиная.

— Кто патріотъ своего отечества и французскую дружбу чувствуетъ, тотъ и на козлиную не будетъ жаловаться.

— Теб хорошо говорить, коли ты здсь съ женой, а вдь у меня жена-то въ Питер. Какъ я ей покажусь въ эдакомъ козлиномъ вид, когда домой явлюсь? Она можетъ не поврить, что мн по ошибк остригли. Скажетъ: “загулялъ, а мамзели тебя на смхъ въ пьяномъ вид и обкарнали”. Чего ты смешься? Дло заглазное. Ей все можетъ въ голову придти. Она дама сумнительная.

— Не бойся, отростетъ твоя борода къ тому времени. По Италіи подемъ, такъ живо отростетъ. Въ Италіи, говорятъ, волосъ скоре травы растетъ, продолжалъ смяться Николай Ивановичъ.

Въ это время показался желзнодорожный сторожъ и зазвонилъ въ колокольчикъ, объявляя, что поздъ готовъ и можно садиться въ вагоны. Вс засуетились и начали хватать свой ручной багажъ.

— Гарсонъ! Пене! Комбьянъ съ насъ? кричалъ Николай Ивановичъ слугу, приготовляясь платить за съденное и выпитое.

II

Toulon, Cannes, Nice, Monaco, Menton Ventimille! кричалъ заунывнымъ голосомъ желзнодорожный сторожъ, выкрикивая главныя станціи, куда идетъ поздъ, и продолжая звонить въ ручной колокольчикъ.

Гарсонъ медленно записывалъ передъ Николаемъ Ивановичемъ на бумажк франки за съденное и выпитое. Николай Ивановичъ нетерпливо потрясалъ передъ нимъ кредитнымъ билетомъ въ пятьдесятъ франковъ и говорилъ жен и спутнику:

— Ахъ, опоздаемъ! Ахъ, уйдетъ поздъ! Бгите хоть вы-то скорй занимать мста.

— А что хорошаго будетъ, если мы займемъ мста безъ тебя и удемъ! отвчала Глафира Семеновна и торопила гарсона:- Плю витъ, гарсонъ, плю витъ.

Тотъ успокоивалъ ее, что до отхода позда еще много времени осталось.

— Нонъ, нонъ, ну савонъ, что это значитъ! Въ Ліон изъ-за этого проклятаго разсчета за ду, мы еле успли вскочить въ вагонъ и я въ попыхахъ тальму себ разорвала, говорила Глафира Семеновна гарсону по русски. — Хорошо еще тогда, что услужливый кондукторъ за талію меня схватилъ и въ купэ пропихнулъ, а то такъ-бы на станціи и осталась.

— Ah, madame! улыбнулся гарсонъ.

— Что: мадамъ! Плю витъ, плю витъ. И ты тоже, Николай Иванычъ: сидишь и бобы разводишь, а нтъ, чтобы заране разсчитаться! журила она мужа.