Газыри

Но мы-то, испытывающие все на собственной шкуре, давно понявшие, что по, чем, — мы-то что?!

Начнем ли, наконец спасать наших детей и внуков — эту единственную теперь надежду на будущее?

«План перехвата»

Листал блокнот и нашел впрок припасенный диалог:

— Где бы нам с тобой перехватить? Обедать пора.

— Ладно, ты пока разрабатывай план перехвата…

И я вспомнил свой звонок Иону Друцэ, дружелюбную нашу беседу с ним: всегда помню его добром. Тоже «крестьянский сын», он раньше моего приобщился не только к городским ценностям, но и к жизни в писательском кругу… В силу возраста раньше стал карабкаться к высотам духа и по-братски сочувственно надо мною по возможности шефствовал, тем более, что я тогда был не в лучшей форме: в дом творчества в Дубултах приезжал из Майкопа, где тогда происходили со мной дела не очень веселые…

Говорю теперь по телефону: надо бы, мол, увидеться, Ваня! Кроме всего прочего, с большим бы удовольствием отдал тебе свои книжечки — вышли тут у меня, несмотря ни на что…

А Ваня мягким своим и мирным, чуть насмешливым всегда голосом говорит дружелюбно:

— Хорошо. Тоже рад буду. Давай чуть позже с тобой перезвонимся? Вот «зеленка» появится…

Военные термины, солдатский сленг давно вошли в нашу жизнь.

Так же, как и язык зоны?

Славянский ответ

1

В восемьдесят шестом году, в начале июня, в пик зеленого буйства старых и молодых деревьев и стремительного, будто наперегонки, роста трав в польском городке Гайнувка под Белостоком я нашел, наконец, могилу двоюродного деда, мужа маминой тетки, моей крестной, «мамаши», как все мы ее звали, — Василия Карповича Карпенко, без вести пропавшего ранней весной сорок четвертого, и, хотя ждал этого момента, верил горячо, что он настанет, теперь-то непременно найду, при виде надписи на каменном столбике в самом центре ухоженного, торжественно-строгого мемориала на главной площади растерялся, не знал, какие слова сказать, что делать, и только тут, так гордящийся всегда своими прочными, и глубокими, как мне казалось всегда, корнями достаточно известный в свои пятьдесят русский писатель, разом осознал вдруг полную свою и постыдную дремучесть в самой главной, может быть, в самой сокровенной области духа и с благодарным порывом оценил не только деликатную предусмотрительность бывших со мною рядом поляков, но всю святость их незыблемых вековых устоев — со всеми этими казавшимися до того слишком роскошными орденами, бантами, вензелями и слишком подробными надписями с именами полностью погибших, но не сдавшихся полков и батарей на табличках в костелах, с непременным девизом на стенах: «Бог. Честь. Отчизна.» В руках у меня вдруг оказался объемистый целлофановый пакет с пышными и тугими темно-бордовыми розами на крепких и длинных стеблях, и я не то что припал — я рухнул с ним на колено и горько уронил голову.

Солнце вдруг стремительно скрылось, показалось сперва, что потемнело в глазах, но нет, налетел шквальный ветер, ударила гроза, разом опустился глухой почти непроглядный дождь. В Беловежском густом лесу мы ехали сперва по главной дороге, потом свернули на узкий проселок, машина заелозила по болотам, тут же ставшим почти бесконечными… Когда остановились, наконец, на просторной поляне с вековыми деревьями, дождь также внезапно стих, мокрые кроны прошило густым уже предвечерним золотом и в удивительной тишине послышалось дробное шлепанье тяжелой капели и печальные крики горлинок… как они тосковали, как плакали!

— Здесь был большой бой в сорок четвертом, — сказал мне Миколай, высокий грузный поляк, мой ровесник, с которым у нас уже при первом рукопожатии установилось вдруг доверительное чувство явной взаимной симпатии. — Наши партизаны соединились тут с отрядом вашей кавалерии… с казаками, да. Но их предали.

Он наклонил крупную голову, задумался, словно подыскивая слова.

— То нельзя понимать, как чисто предательство, — сказал, словно извиняясь. — Шла война… борьба. У каждого своя правда. Скорее то была ловушка, был военный обман… как это?

— Военная хитрость, — подсказал мой друг Олег Лосото, корреспондент «Правды» в Польше, устроивший по моей просьбе эту нашу поездку в Белосток из Варшавы.

— То так, — сказал Миколай. — Но здесь тогда очень много ваших погибло. Наверно, и твой дед тогда — тоже здесь.

Впервые он сказал «ты», обнял меня за плечи, повел к врытому посреди поляны длинному столу из толстых, давно потемневших досок — на застеленном полиэтиленовой скатеркой краю его уже готовили поминальный ужин.

— Ты видишь, эти деревья — странные? — спросил Миколай. — То половинки деревьев, хотя они давно старые. Пушки тут все тогда смешали с землей. Была засада, где нельзя уцелеть.

Громко плакали горлинки, мы, не чокаясь, пили, чуть в сторонке одиноко стояла налитая всклень рюмка с краюшкой хлеба на ней, закатное солнце дожигало черные стволы мокрых лип.