Гарпия. Одержимая местью (СИ)

— Миа устроила мне сцену, — вяло и нехотя ответил Хосе Игнасио. — Она всё это время всячески оказывала мне знаки внимания: массировала плечи, приносила кофе, улыбалась и строила глазки, будто не знала о моём несчастье, а сегодня взяла и разделась передо мной, а я, как ты понимаешь, не оправдал её ожиданий. Пришлось объяснять ей, что и как, вот она и взбесилась: осыпала проклятиями и Семёна, и Веронику, кричала, что её надо сжечь на костре, — я еле её успокоил. Потом она загорелась желанием вылечить меня нетрадиционными методами, начала рассказывать, что её бабушке это не составило бы труда, но я врач и я, кажется, безнадежен. Мне трудно будет завтра смотреть ей в глаза. Поскорее бы убраться отсюда. Ты не представляешь, как мне здесь паршиво. Одна радость — ты.

— Я старше на одиннадцать лет, — возразила я.

— Твой возраст не имеет значения, а вот я… как дряхлый старик.

— Прекрати, дружочек, ты молодой, красивый, умный, элегантно одеваешься — какой же ты старик?!

— Идём, — он снова взял меня за руку. — Забудь всё, что я наговорил, но если ты захочешь уехать вместе со мной, я буду несказанно рад.

Эти простые слова вызвали трогательное умиление, и моя нежность к Хосе Игнасио возросла, заслоняя собой недавно пережитое волнение. Какой же он хорошенький! Мы еще с пятнадцать минут поболтали о фотографиях, и он провел меня до самой калитки. Мы не целовались — лишь пожали друг другу руки и молча смотрели в глаза, как стеснительные школьники на первом свидании. Он ушел, и я пошла — жаловаться Каллисте Зиновьевне.

После ужина мы сели в гостиной на диване под «Утром в сосновом лесу» — я с чаем и плюшками, Каллиста Зиновьевна довязывала последний носок, возмущаясь поступком Семёна.

— Ох, и кобелина, — причмокивала она.

В тот вечер она часто чесала ноги и жаловалась на боль, пощипывание и судорогу. Смазала кремом выступающие варикозные вены и говорит:

— А Булавкина наша не дура, — сказала она тем же тоном, что и Вероника о Софии и Джеймсе, — охмурила таки Бонитетова. Тебя пока не было, Лиля прибегала. Бедняжка, бледная взволнованная. Правду бабы говорили, спят они  — эта усохшая Софья и красавец-джентльмен Джеймс. Это же надо продавщица и хозяин магазина! Да черт с ним, что она на него работает, но она же старше на семь лет! Подумать только! А знаешь, что случилось то?

— Откуда же мне знать — я у Намистиных была, потом вдоль леса приключения на свою голову искала. Так что же произошло?

— А то, что Семён, прежде чем тебя домогаться, Джеймсу нос разбил. Софья уговорила его после работы сводить её в боулинг-клуб. Джеймс раньше туда ни ногой, как и Семён в его магазин — принципиально, понимаешь? Они же поругались из-за старого клуба. Видимо, Софья настояла — пойти то у нас в посёлке больше некуда, ну если только в лес или на речку. Короче, сидели они за столиком, выпивали, ясное дело, — куда же без этого, и тут Семён предложил Джеймсу забыть старые обиды и покатать шары. Джеймс неохотно подал ему руку; они вроде бы помирились; Семён даже поддался пару раз. Ничего не предвещало беды, как вдруг Семён решил подшутить над тем, что Джеймс шашни крутит со своей продавщицей. Смолчал бы Джеймс — ничего бы не произошло, но он за словом в карман не полезет. Знаешь, что он ответил Семёну, да так громко, что все взгляды были прикованы только к ним, а посетителей, судя по словам Софьи, было немало? Он сказал: «А чем Софи хуже других женщин нашего посёлка? Из простых? Так твоя Вероника ведь тоже Вислюковым не побрезговала в своё время»! И тут Семён дал ему прикурить, чтобы меньше языком болтал! Их еле разняли — сцепились как жуки. Софья отвела Джеймса домой, давай лёд прикладывать, а синяк на половину лица растекся. Никакого подходящего крема у Джеймса в аптечке не оказалось, и Софья побежала через огород к Миа, чтобы та открыла поликлинику и продала ей крем от синяков. Джеймсу завтра за товаром на оптовую базу ехать, а с него и так там посмеиваются, что он ни грузчика, ни водителя не наймет, а сам всю работу выполняет. Они бы его засмеяли, если бы с синяком увидели. Так вот, когда Софья и Миа уже из поликлиники вышли, их встретила Лиля — домой пешком из города шла, задержалась. Софья и разболтала всё. Бедная Лиля — любит она Джеймса с семнадцати лет, а он даже не догадывается. Уже десять лет стихи пишет — видела бы ты, сколько она тетрадок исписала. Всё страдает, страдает, а Джеймс ни сном, ни духом.

До первого убийства оставалось девятнадцать часов.

Vieillesse, tristesse.

Старость — не радость.