Гарпия. Одержимая местью (СИ)

Мрачные картины рисовало воображение; неосознанно я перешла на бег; бежала от чего-то призрачного, а натолкнулась на черную фигуру, выходящую из камышей. Я закричала от страха и, резко развернувшись, побежала назад. Солнце уже почти скрылось, и тонкие лучи едва выглядывали сквозь длинную узкую тучу фиолетово-стального цвета, в форме кухонного ножа для разделки мяса.

— Дашенька, не бойтесь — это я! — раздался знакомый голос, но я не думала останавливаться.

Семён побежал за мной и, догнав, упрямо преградил путь. Мы оба тяжело дышали. Темнело.

— Вы что, преследуете меня? — спросила я, не отдышавшись. — Зачем погнались за мной?

— А зачем ты убегала? Ты же знала, что это я, — он подхватил меня под локти своими костлявыми пальцами и сжал, взволнованно теребя.

— Поэтому и побежала? И уберите от меня руки! — опять крикнула я.

Он не послушал и еще сильнее сдавил руки, пристально всматриваясь в мои глаза.

— Глупенькая! — прошептал он на ухо, и меня словно обожгло горячим дыханием. Щеки запылали. — Расслабься! Я не обижу. Если позволишь, приласкаю, и ты потом бегать будешь не от меня, а за мной.

— Нет уж, лучше я побегаю от вас! — я вырвалась и опять побежала, понадеявшись, что смогу бежать быстрее, чем он.

— Эти игры во мне только страсть разжигают, душенька моя, — рассмеялся он.

Семён схватил меня железной хваткой и, заключив в объятия, уткой вытянул вперёд свои мерзкие губы и попытался коснуться ими моих, но я выворачивалась как могла.

— Прекратите! — взбешенно я начала брыкаться и вырываться, но он лишь напористее прижимался животом, и его затвердевшее мужское начало ярче всех слов подтверждало намерения.

— Я заплачу за твою сговорчивость, — прорычал он, а потом спокойнее добавил, — назови сумму. — Его скользкие губы заслюнявили мне обе щеки, он присосался к мочке уха и запустил руку под куртку. — Оклад? Два? Ну же! Соглашайся!

— Помогите! — заорала я во всё горло.

Его рука закрыла мне рот.

— Не смей кричать! Иначе я приласкаю тебя по-быстрому; ты ничего не почувствуешь и только сорванное горло назавтра напомнит об упущенной возможности получить и удовольствие, и деньги.

Я ничего не могла с ним сделать. Ни шелохнуться, ни оттолкнуть. Он еще крепче обнял меня, и его губы — фу! — впились в мои ненасытным поцелуем. Слюни текли по подбородку; меня чуть не стошнило, а он вдобавок ко всему еще и вывалил свое хозяйство — я разревелась и стала умолять его отпустить меня, и — спасибо Господу — за спиной раздался голос:

— Отпусти её или от твоего члена останутся лишь два мешка воспоминаний.

Семён ослабил хватку, я оглянулась. В руке Хосе Игнасио блеснул серебристый пистолет. Щелкнул затвор, и Семён живёхонько натянул штаны.

— Щенок! — прорычал он. — Ты не посмеешь!

— Почему же? Ты ведь посмел.

— Я был пьян, и Вероника моя жена. Скажи спасибо, что я не убил тебя, сопляк.

Воспользовавшись случаем, я метнулась к Хосе Игнасио и повисла на нём, уткнувшись носом в плечо.

— Пусть он уйдет, — попросила я.

— Нет! Я не отпущу его просто так, — Хосе Игнасио обнял меня, продолжая держать Семёна на мушке.

— Опусти свой дамский пистолетик, если не хочешь неприятностей. Ни один адвокат не оправдает тебя — не тот случай, — заявил Семён и шевельнулся, чтобы развернуться, но тут раздался выстрел.

— Стоять! — потребовал Хосе Игнасио.

У меня задрожали колени, а ноги потяжелели, будто по жилам тёк расплавленный свинец. Бросило в жар, я протерла выступивший на лбу пот. Не представляю, что творилось с Семёном, — он снова стоял к нам лицом. Выражения его лица я не могла разглядеть — заря погасла, а молодой месяц заволокли дождевые тучи.

— Немедленно извинись перед Дашей, — продолжил Хосе Игнасио, — я не шучу.

— Окей, я вижу, что ты окончательно спятил, ботаник с заштопанным пестиком, но знай, ты еще пожалеешь, что осмелился вернуться и угрожать мне расплатой. Я этого так не оставлю.

— Не слышу извинений! Ну же, давай извиняйся и уходи пока цел.

— Прошу меня простить, Дарья Леонардовна. Не знаю, что на меня нашло, но, клянусь… если бы не этот щенок, меня ничто не остановило бы. Может, вам не стоит гулять в одиночестве? Подумайте! Ведь в следующий раз поблизости может не оказаться никого, кто пришел бы вам на помощь, — он замолчал, но не сдвинулся с места. — Всё? Я могу идти?

— Уходите! — ответила я, скорее умоляя, нежели приказывая.

Хосе Игнасио опустил пистолет.

— Да, извиняться, конечно, тебя не научили, ну да ладно — ты можешь идти.

Семён развернулся и молча пошел прочь.

— Уходим! Уже темно, — я взяла Хосе Игнасио за руку и мы быстрым шагом направились к освещенной фонарями улице.

— Почему ты забрела так далеко? Ты ведь раньше не гуляла по этой дорожке? — спросил Хосе Игнасио, нежно сжимая мою ладонь.