Вот еще один. Почему бы ему не быть черепом какого-нибудь законоведа? Где теперь его крючки и каверзы, его казусы, его кляузы и тонкости? Почему теперь он позволяет этому грубому мужику хлопать его грязной лопатой по затылку и не грозится привлечь его за оскорбление действием? Хм! Быть может, в свое время этот молодец был крупным скупщиком земель, со всякими закладными, обязательствами, купчими, двойными поручительствами и взысканиями; неужели все его купчие и взыскания только к тому и привели, что его землевладельческая башка набита грязной землей? Неужели все его поручительства, даже двойные, только и обеспечили ему из всех его приобретений что длину и ширину двух рукописных крепостей? Даже его земельные акты вряд ли уместились бы в этом ящике; а сам обладатель только это и получил?
Ровно столько, мой принц.
Ведь пергамент выделывают из бараньей кожи?
Да, мой принц, и из телячьей также.
Бараны и телята — те, кто ищет в этом обеспечения. Я поговорю с этим малым. — Чья это могила, любезный?
Моя, сударь.
«Ах, довольно яма глубока,
Чтоб гостю был ночлег».
Разумеется, твоя, раз ты в ней путаешься.78
Вы, сударь, путаетесь не в ней, так, значит, она не ваша; что до меня то я в ней не путаюсь, и все-таки она моя.
Ты в ней путаешься, потому что ты стоишь в ней и говоришь, что она твоя; она для мертвых, а не для живых; значит, ты путаешься.
Это, сударь, путаница живая; она возьмет и перескочит от меня к вам.
Для какого христианина ты ее роешь?
Ни для какого, сударь.
Ну так для какой христианки?
Тоже ни для какой.
Кого в ней похоронят?
Того, кто был когда-то христианкой, сударь, но она — упокой, боже, ее душу — умерла.
До чего точен этот плут! Приходится говорить осмотрительно, а не то мы погибнем от двусмысленности. Ей-богу, Горацио, за эти три года я заметил: все стали до того остры, что мужик носком задевает пятки придворному и бередит ему болячки. — Как давно ты могильщиком?
Из всех дней в году я начал в тот самый день, когда покойный король наш Гамлет одолел Фортинбраса.
Как давно это было?
А вы сами сказать не можете? Это всякий дурак может сказать: это было в тот самый день, когда родился молодой Гамлет, тот, что сошел с ума и послан в Англию.
Вот как, почему же его послали в Англию?
Да потому, что он сошел с ума, там он придет в рассудок; а если и не придет, так там это не важно.
Почему?
Там в нем этого не заметят, там все такие же сумасшедшие, как он сам.
Как же он сошел с ума?
Очень странно, говорят.
Как так «странно»?
Да именно так, что лишился рассудка.
На какой почве?
Да здесь же, в Дании; я здесь могильщиком с молодых годов, вот уж тридцать лет.
Сколько времени человек пролежит в земле, пока не сгниет?
Да что ж, если он не сгнил раньше смерти — ведь нынче много таких гнилых покойников, которые и похороны едва выдерживают, — так он вам протянет лет восемь, а то и девять лет; кожевник, тот вам протянет девять лет.
Почему же он дольше остальных?
Да шкура у него, сударь, от ремесла такая дубленая, что долго не пропускает воду; а вода, сударь, великий разрушитель для такого собачьего мертвеца. Вот еще череп; этот череп пролежал в земле двадцать лет и три года.
Чей же это?
Сумасброда одного собачьего; по-вашему, это чей?
Право, не знаю.
Чума его разнеси, шалопая сумасбродного! Он мне однажды бутылку ренского на голову вылил. Вот этот самый череп, сударь, это — череп Йорика, королевского шута.
Этот?
Этот самый.
Покажи мне.
Какую, мой принц?
Как ты думаешь, у Александра был вот такой же вид в земле?
Точно такой.
И он так же пахнул? Фу!
Совершенно так же, мой принц.
На какую низменную потребу можем мы пойти, Горацио! Почему бы воображению не проследить благородный прах Александра, пока оно не найдет его затыкающим бочечную дыру?
Рассматривать так — значило бы рассматривать слишком пристально.