Футляр для музыканта

– При том, что необходимо внешнее сходство. Все эти разработки способны изменить личность, исправить память, даже заставить человека говорить на другом языке, как на родном, и забыть свой собственный. Но они не могут изменить его внешность. Тут нужна пластическая хирургия. Но это опасно. Агенту предстоит жить в чужой стране много лет, он будет обращаться к врачам, а на его уровне все они – стукачи НКВД. Внешние изменения легко заметить, это не удастся скрыть, вся игра будет сломана, не успев начаться. Поэтому пластика потребуется, но самая минимальная. Нужно максимальное внешнее сходство с объектом. А, как утверждает Мюллер, этот музыкант очень похож на одного большевистского партийного деятеля, и он уже предоставил Кальтенбруннеру его фото.

– Да, парню не позавидуешь. – Науйокс присвистнул. – Наверное, знай он, что его ждет, он бы предпочел оказаться на дне Ла-Манша. Это все равно что смерть. Он перестанет быть собой. Забудет свой дом, своих родных и близких, всех, кого он любил, кто был ему дорог. Забудет даже родной язык. Превратить знаменитого джазового музыканта, талантливого человека в какого-то заурядного сталинского начальника. Даже у меня это вызывает сочувствие, хотя с чем только ни приходилось сталкиваться за эти годы. Неужели Маренн позволит все это? Не думаю, что Кальтенбруннеру удастся все это провернуть в обход нее. А она возмутится, я уверен. И привлечет на свою сторону Шелленберга. Как обычно, – Алик многозначительно посмотрел на Скорцени.

– Это не исключено, – Скорцени опустил голову. – Но неизвестно, чью сторону на этот раз займет Гиммлер.

Желтая бабочка между оконными рамами лежала, распластав крылья. А за окном крупными хлопьями падал снег. Деревья в саду стояли неподвижно, укутанные в снежные покрывала. Утреннюю тишину нарушали редкие крики ворон, которые, перепрыгивая с ветки на ветку, стряхивали снег, и он беззвучно опадал на землю. Подойдя к окну, Маренн отодвинула тяжелую фиолетовую штору и наклонилась к стеклу, рассматривая бабочку.

– Она залетела сюда случайно в ясный летний день, когда окно было открыто, – произнесла она негромко. – А вылететь уже не смогла. Так и осталась здесь – напоминанием о лете в холодный зимний день. Это могло быть совсем недавно, прошлым летом, когда Женевьева мыла окна в моей детской комнате, а могло быть и давно, еще тогда, когда я была ребенком, просто я этого не заметила. Как ты думаешь? – она повернулась к Рауху. Он стоял за ее спиной, глядя на заснеженный сад.

– Я сомневаюсь, что этой бабочке столько лет. – Фриц пожал плечами. – Она давно бы истлела. Скорее всего, запорхнула осенью, где-нибудь в сентябре.

– Ты прав, конечно. – Маренн улыбнулась и прислонилась виском к его плечу. – Но хочется думать, что это посланница из моего детства. Жаль, что Отто запретил зажигать свет в целях маскировки. Я бы хотела показать тебе мои детские рисунки и фотографии Штефана, когда он был совсем маленьким. Женевьева все заботливо хранит. А я помню каждую царапину на старинной мебели, которую я оставила, играя, и за которую моя воспитательница австрийская графиня Гизелла Шантал меня ругала. Правда, обычно недолго.

– Твоя домоправительница всерьез испугалась, когда к ней в дом вдруг ввалился целый отряд «американцев», разговаривавших по-немецки. – Раух повернул ее голову к себе и, глядя в прозрачные зеленоватые глаза, убрал темный локон, упавший ей на щеку. – По-моему, она до сих пор еще не пришла в себя от нашего визита, хотя и старается не показывать вида.

– Да, для Женевьевы это была неожиданность, – согласилась Маренн. – Но ее семья живет в этом доме не один век, столько же практически, сколько здесь живут и Монморанси, а это, считай, еще с царствования короля Людовика Четырнадцатого. Они привыкли ничему не удивляться. Эта привычка передается у них по наследству. Женевьева знает, что я нахожусь сейчас в рейхе, и вполне отдает себе отчет, что, когда по соседству с нашим домом расположился штаб американского генерала, я не имею возможности заранее предупредить о ее приезде из Берлина.

Она сделала паузу. Затем, отстранившись, повернулась, глядя ему в лицу. Спросила прямо.

– Отто сказал, ты будешь изображать пленного и постараешься добиться того, чтобы тебя доставили на допрос к самому Эйзенхауэру. Цилле изготовил взрывчатку, которую ты спрячешь при себе и используешь в подходящий момент. Это значит, что ты, – она запнулась. – Ты не успеешь, – длинные темные ресницы дрогнули, она никак не решалась произнести вслух мысль, которая отчаянно ее беспокоила.

– Ты хочешь сказать, не успею уйти, погибну вместе с американским главнокомандующим? – спросил он мягко, облегчая ей задачу. – Признаться, это не исключается, конечно, – добавил он осторожно. – Но я постараюсь, Мари, тебя не расстраивать, – он усмехнулся.

– А что это за взрывчатка, которую изготовил Цилле? – спросила она. – Отто сказал, главное, чтобы она не оказалась рядом с электричеством. Но это же невозможно обеспечить. В штабе Эйзенхауэра предостаточно электрических приборов.