Фрунзе

Но вот заболел и Михаил Васильевич. У него было воспаление легких. Начался туберкулезный процесс. Тюремные стены грозили Фрунзе гибелью. Возникла мысль о побеге. Весной 1911 года вместе с пятью матросами, осужденными за участие в восстании во флоте, Фрунзе начал вести подкоп из тюремных мастерских, где работали каторжане. Воля! От этой мысли даже дух захватывало. Подкоп подходил к концу. Заготовили пилки, чтобы распилить кандалы. По ночам шептались о предстоящем побеге. Но бежать не удалось. Их выдал один негодяй, уголовник. Фрунзе и его друзья по готовившемуся побегу были жестоко избиты и брошены в карцер. Михаила Васильевича, кроме того, заковали в ручные кандалы.

Политические заключенные стали получать вести о начавшемся новом под’еме революционного движения.

Встревоженные слуги реакции вымещали злобу на своих пленниках — политических заключенных. Отменили ничтожные льготы для политических, отобрали книги, бумагу... В тюрьмах усилились репрессии, начались избиения. Первая попытка избиения политических в тюрьме встретила организованный Михаилом Васильевичем отпор. По предложению Фрунзе, политические заключенные об’явили всеобщую голодовку.

Хлеб, миски с супом полетели в коридор. Все требовали прокурора.

Голодовка длилась несколько дней, но прокурор не явился. Когда в камеру зашел арестант, занимавшийся уборкой, Михаил Васильевич сказал ему:

— Возьми, друг, эти шахматные фигуры и брось их в отхожее. Как бы не было соблазна их с’есть...

Шахматные фигуры были сделаны из хлеба.

Наконец, голодающие добились приезда прокурора, и на некоторое время произвол тюремщиков несколько уменьшился. Но злоба против Фрунзе у них была особенная.

— Погоди, свернем и тебе шею, будешь шелковым.

— Ну, пока я жив, я с вами еще поборюсь...

— Утихомирим!

По малейшему поводу Фрунзе отправляли в карцер— холодная, без света, каменная яма в подвале. Здоровье Михаила Васильевича все ухудшалось. Тюремщики решили взять его измором.

В 1912 году, летом, Фрунзе перевели в Николаевскую каторжную тюрьму.

Начальник тюрьмы Колченко, закоренелый палач и истязатель, осмотрев новую партию своих пленников, спросил:

— Кто тут Фрунзе?

— Вот я тебя вылечу... У меня — тише воды! Чуть что — розги, карцер; попробуешь — и не обрадуешься.

Голодные, измученные каторжане, гремя кандалами, уныло разбрелись по камерам. Все те же постылые стены, озверелые надзиратели.

Один из них, провожая Фрунзе в камеру, по дороге несколько раз ткнул его ключом в бок. Михаил Васильевич с презрением посмотрел на своего врага.

Надзиратель ударил Фрунзе ножнами шашки по спине и злобно прошипел:

— Ты себе не думай! У нас, брат, не уйдешь. Ты только подумаешь, а нам уже известно. Всыпем пол-сотни горячих пониже спины, а потом сгноим в карцере... Политик!

Опять потянулась серая, однообразная жизнь в каторжной тюрьме.

Фрунзе поддерживал бодрость в своих товарищах. Он быстро и легко завоевал их симпатии. В своих воспоминаниях один из соседей Фрунзе по камере рассказывает:

«Михаил Васильевич быстро стал пользоваться уважением и любовью товарищей... Михаил Васильевич отдавал все, что получал из дому, и не интересовался, как и на что расходовались эти деньги... Слишком общественный он был человек. Для него были все равны: и эллин, и иудей, рабочий, крестьянин, даже уголовный, лишь бы он был с мозгами и не несло от него мертвечиной. Удивительная способность сразу понимать человека, его интересы и стремления, простой, толковый язык, всегда дельный совет — все это создало ему огромную популярность, и каждый встречавшийся с ним считал его своим...»

В одном из писем к друзьям Михаил Васильевич сообщал из тюрьмы:

«На мне возят воду. Чувствую себя очень слабым. Пришлите письмо с нарочным. Хочется узнать о действительной жизни. Но не теряю бодрости духа. Судя по лицу даже тюремной стражи, вижу, что на воле повеяло новыми веяниями, по солнцу вижу перемену жизни. Надо переносить все до конца».

По случайным вестям, по редко попадавшим газетам Фрунзе, как образованный марксист, предвидел неизбежность столкновения империалистических государств. Ведя политическую работу среди заключенных, он говорил им:

— Готовьтесь, товарищи, набирайте знания, скоро все пригодится.

Началась империалистическая война. Каторга проявила к войне интерес чрезвычайный. Бывшие в те годы на каторге рассказывают: «Из тюремной библиотеки были разобраны буквально все географические атласы; во всех камерах политических висели большие карты военных действий с нанесенными посредством флажков границами фронтов. А сколько споров происходило из-за этих флажков! Если, например, в телеграммах сообщалось, что русские войска отступили к Люблину, «пораженцы» понимали это, что Люблин взят, а «патриоты» утверждали противное. При наступлении же русских возникало обратное толкование».