Фру Мария Груббе

— Так-то оно так, — ответил Серен-Егерь. — Да только, по мне, это называется с веревкой на шее деньги воровать. Спору нет, оно небось ублажительно, когда тебя и платьем дарят и серебром, а еще, поди, милее того на постели валяться да потягиваться, да хворым прикидываться, чтобы тебе с барского стола и винца снесли, и мясца, и всякой снеди лакомой. Но шила-то в мешке не утаишь, особливо где людей много: народ, он видит, правда-то выйдет наружу — тут тебе и крышка!

— До того ни в жисть не дойдет, — сказал Серен, уже приуныв.

— А как же! Что тот, что другой рады бы радехоньки ее с рук сбыть, да и сестры у ней и зятья не таковские, чтобы промеж своих ввязываться, ежели она может наследства решиться.

— А, леший побери! Все одно она пособит мне.

— Пособит, мыслишь? Да ей впору будет, как бы самой себя сберечь. Столько уж с ней неладов бывало, что и не сыщется, поди, никого, кто бы ей хоть самую малость помог.

— Ну, пущай так! — сказал Серен, уходя в свою клетушку. — Угроза в гроб не вгонит.

С того дня Серену, куда он ни сунься, куда ни пойди, приходилось выслушивать мрачные намеки на плаху, на виселицу и на каленые щипцы. И в конце концов он, чтобы не поддаваться страху и набраться храбрости, стал прибегать к водке. А поскольку Мария постоянно подсовывала ему денег, то поневоле он не бывал трезв. Постепенно он становился равнодушнее к угрозам, но был осмотрительнее, нежели прежде, больше держался на людях и реже наведывался к Марии.

Под рождество, когда Палле Дюре вернулся и остался дома, встречи между Сереном и Марией почти прекратились. И тогда Серен, думая уверить дворню в том, что все это — дело прошлое, и таким образом помешать им накляузничать хозяину, пустился для виду заигрывать и любезничать с Анэ Триннеруп и провел всех, даже и самое Марию, хотя та и была посвящена в его замысел.

На третий день праздника, когда почти все были в церкви, Серен стоял на углу господского дома и играл с собакой. Вдруг он услышал голос Марии, который звал его, как показалось ему, из-под земли.

Серен обернулся и увидел лицо Марии у самой земли, в оконце соляного погреба.

Мария была бледна, а заплаканные глаза дико и боязливо смотрели из-под мучительно сдвинутых бровей.

— Серен, — сказала она, — что же я тебе сделала, что ты меня разлюбил?

— А не так, что ли? То самое и делаю, что надо. Мне без того нельзя. Аль не смекаешь? Застоять себя надо, коли тутошние только туда и гнут, чтобы меня извести либо со свету сжить. Не бреши почем зря и не встревай не в свое дело, коли не хочешь, чтобы меня пристукнули.

— Не лги, Серен, вижу, куда клонишь, но я тебе за то и единого черного дня вовек не пожелаю, ведь я тебе не ровесница, а вот Анэ-то давно тебе приглянулась. Только грех тебе это передо мной напоказ выставлять, да и смыслу нет никакого. Не подумай, я тебе никогда навязываться не стану: сама как на ладони вижу и понимаю, какой это для тебя напастью обернуться может, и что бились бы мы с тобой, как рыба об лед, если бы стали жить своим домом. Никому из нас такой жизни не пожелаешь, а вот все равно мне не отступиться.

— Да на кой ляд мне твоя Анэ сдалась? Даром не возьму, деревенщину этакую! Окроме тебя, никто мне на свете не мил, пускай и костерят тебя старой хрычовкой, ведьмой и как им еще, сучьим детям, вздумается. Мне все одно.

— И рада бы тебе поверить, Серен, да не могу.

— Не веришь, стало быть?

— Нет, Серен, нет, не верю. Одно у меня желание, одно-разъединое — помереть здесь же, на месте, в погребе.

Закрыла бы оконце, села бы, да и заснула бы тут во тьме кромешной.

— Дай срок, и поверишь.

— Вовек не поверю, во веки воков! Ничем на свете не принудишь меня поверить тебе, потому что и подумать-то об этом нелепо!

— Голову ты мне задурила своей болтовней. Ну, погоди, еще покаешься. Пускай меня лучше за то сожгут живьем аль на смерть запытают, а поверишь же ты у меня, все одно поверишь.

Мария смотрела на него и грустно качала головой.

— А, была не была! — крикнул Серен и убежал.

У двери в поварню он остановился и спросил, где Анэ Триннеруп. Ему ответили, что она в огороде. Тогда он зашел в людскую, взял из егеревых ружей старое, заряженное и выбежал в огород.

В тот момент, когда Серен заметил ее, Анэ срезала капусту. У нее был полон передник листьев, одну руку она поднесла ко рту и дула на иззябшие пальцы, стараясь их отогреть. Медленно-медленно подкрадывался Серен, упорно глядя ей на подол, потому что не хотел видеть лица.

Внезапно Анэ обернулась и увидела Серена. Мрачный вид его, ружье и подкрадывающаяся поступь навели на нее страх, и она крикнула:

— Не надо, Серен, не надо!

Он вскинул ружье. Дико и пронзительно завизжав, Анэ ринулась прочь и помчалась по снегу.

Грянул выстрел. Анэ все еще бежала, потом схватилась за щеку и, отчаянно завопив от ужаса, повалилась наземь.

Серен кинул ружье и бросился бежать вдоль дома.

Добежал до угла.

Оконце было закрыто.

И — скорей на крыльцо, бегом по всем комнатам — пока не отыскал Марию.

— Конец! Крышка! — прошептал он, бледный как покойник.

— За тобой гонятся, Серен?

— Нет. Я уложил ее насмерть.