Фру Мария Груббе

Услышав об этом, Мария погрузилась в тяжкую, тупую печаль без единой слезинки. Часами сидела она, не шелохнувшись и устремив перед собой усталый бессмысленный взор, и молчала, точно у ней язык отнялся, и нельзя ее было растолкать, заставить хоть чем-нибудь заняться, она не хотела даже, чтобы с ней заговаривали. А начнет кто-нибудь, так она отмахивалась от него, слабо и утомленно поматывала головой, как если бы это причиняло ей боль.

И так тянулось долго, а между тем деньги почти все были издержаны, и оставалось в обрез, чтобы им обеим домой добраться. Люси не переставала твердить об этом Марии, но прошло бог весть сколько времени, пока Мария прислушалась к ее словам.

Наконец таки они уехали.

В дороге Мария заболела, и поездка сильно затянулась, так что Люси приходилось продавать наряд за нарядом, драгоценность за драгоценностью, чтобы можно было продолжать путь.

Когда они подъезжали к Орхусу, своего у Марии оставалось немногим разве больше того, что было на ней.

Здесь они расстались: Люси возвратилась к госпоже Ригитце, Мария отправилась в Тьеле.

Было то весной семьдесят третьего года.

16

Приехав в Тьеле, госпожа Мария Груббе оставалась там жить с отцом, пока в тысяча шестьсот семьдесят девятом году не обвенчалась с Палле Дюре, юстиц-советником его королевского величества, и прожила с ним во браке, совершенно лишенном каких-либо событий, до тысяча шестьсот восемьдесят девятого года.

Это период времени, который начинается с тридцатого года ее жизни и кончается сорок шестым, — целых шестнадцать долгих лет.

Целых шестнадцать долгих лет, прожитых в будничных заботах и огорчениях, в мелочных обязанностях да хлопотах и в отупляющем однообразии. А в отношении друг к другу ничего похожего на доверие или интимность, чтобы хоть как-то согреть их, — никакого примирительного уюта, чтобы как-то озарить их. Вечные свары по пустякам, шумная перебранка из-за ничтожных оплошностей; то брюзгливые наставления, то грубое насмехательство — вот и все, что приводилось слышать ее ушам. Да еще всякий светлый день в жизни перечеканивать на далеры, орты и виды, а вздыхать — так только об убытках, желать — так только барыша, надеяться — так только на то, что наживешь больше прежнего. И куда ни сунься — скаредность в истасканном донельзя, замусоленном затрапезе, куда ни ткнись — не знающая ни отдыха, ни срока, враждебная покою и уюту деловитость и век недремлющее око алчности, подстерегающее на каждом шагу. Вот какой жизнью жила Мария Груббе.

В первое время случалось еще, что в суете и гомоне она часто забывала обо всем вокруг, плененная грезами наяву, изменчивыми, как облака, щедрыми, как свет.

А одна мечта была особенная.

То была мечта о сонном царстве, о дворце, укрывшемся в розах.

Умолкший сад, умолкший дворцовый сад. Не шелохнется лист, недвижим воздух, и, как прозрачная ночь, дремлющая надо всем тишина… Чутко спит аромат в чашечках цветов и роса на хрупком острие травинки. Полуоткрыв губки, дремлет фиалочка, притаившись под кривыми побегами папоротника, а на мшистых ветках заснули, убаюканы в самом разгаре весны, тысячи набухших почек, которые вот-вот лопнут…

Мария входила во двор замка: извиваясь колючими стеблями, кусты роз беззвучно обрушивали зеленые волны со стен и крыш и тихо кипели бледной пеной, то повисая цветопадом, то взметываясь розовыми брызгами. Струя, бившая из разверстого зева мраморного льва, стояла как хрустальное дерево, с острыми, точно веретенца, ветвями, и бездыханные морды и смеженные веки холеных коней отражались в дремотной воде порфирового бассейна, а спящий паж тер во сне глаза и все не просыпался.

Мария не могла наглядеться на гармоническую тишь онемелого двора, где у стен и дверей намело целые сугробы из розовых лепестков и под румяным рдеющим снегом не стало видно громадных ступеней громадной лестницы.

— Ах, если бы отдохнуть! Нежиться в блаженном покое, чтобы дни потихоньку плыли над тобой и опускались час за часом, а любые воспоминания, надежды и думы устремлялись бы прочь из души, истекали, клубясь, туманными мягкими волнами… — Такова была самая прекрасная мечта, какую она только знала.

Так бывало в первое время. Но потом фантазия измучилась понапрасну летать к одной и той же мете, как летает пчела взаперти и, гудя, бьется о стекло. А вместе с фантазией изнемогли и все душевные силы.

Как запустевает и скудеет в руках варваров красивое и благородное здание, когда они сносят дерзкие шпили, заменяя их аляповатыми куполами, когда кусок за куском выламывают кружевные орнаменты, а богатейшую живопись, великолепнейшие фрески погребают под слоями убийственной извести, — так же вот и Мария Груббе за эти шестнадцать лет запустевала и скудела.