Фру Мария Груббе

— Эх, ни стыда ни совести нет у тебя, Сти Хой! Экий срам! Постыдись, Сти Хой, постыдись! Сам не знаешь, что говоришь! А все-таки… Ох, господи, прости меня грешную, а все-таки правда это, сущая правда, как ни жутко ее слушать! Ах, Сти, Сти! Зачем у тебя такая холопья душа, зачем? Зачем ты гусеница ползучая — ее топчут, а она и не ужалит, зачем? Если бы ты знал, как я верила в тебя, думала, что ты великий человек, гордый, великий и сильный. А ты, ты — хиленький, тщедушненький. А все краснобайство твое наделало! Налгало оно о какой-то силе, которой у тебя и в помине не было, прожужжало мне уши, что вот, мол, есть на свете такая душа, в которой было все, чего в твоей не бывало и быть не могло. Сти, Сти! По праву ли, поделом ли мне, что я вместо силы спозналась с мизерностью, вместо дерзостных чаяний — с жалкими сомнениями? А гордость, Сти? Куда девалась твоя гордость?

— Право и справедливость — невелика милость, но большего я и не заслужил, ибо обходился с тобою чуть получше какого-нибудь мошенника, Мария! Не верил я никогда в твою любовь ко мне. Ей-же-ей, никогда, даже в тот час, когда ты мне поклялась в ней, и то не было в душе у меня веры. Увы! Уж как ни хотелось мне поверить — не смог. Не смог пригнуть к земле мрачное чело сомнения, вперило оно в меня ледяные очи, и все пышные, гармонические чаяния, взращенные мною в мечтах, вмиг развеялись от дуновения его горестно и злобно усмехающихся уст. Не мог я поверить, что ты любишь меня, Мария, а все-таки обеими руками, нет, всей душой ухватился за перл любви твоей и тешился им, трепеща и робея от счастья, как тешится грабитель золотой своею блистающей добычей, хоть и знает, что недалек час, когда придет подлинный владетель и вырвет у него из рук любезную обузу. Ибо придет он когда-нибудь, Мария, тот, кто достоин твоей любви или кого ты сочтешь достойным, и не станет он сомневаться, ни клянчить, ни трепетать… а согнет тебя, как червонец, в кулаке своем и ногою попрет твою волю, а ты будешь повиноваться ему, смиренно и радостно, да только не потому, что он будет любить тебя больше моего — такого и быть не может, — а потому, что веры в себя у него будет больше, Мария, и меньше он будет взирать на твои неоцененные достоинства.

— Ах, вы ни дать ни взять предсказание гадателя вычитываете мне, Стп Хой. Но так уж у вас водится — вечно вы заноситесь мыслями бог знает в какие выси. Сущее вы дитя, которого игрушкой подарили. Нет чтобы играть да забавиться, все-то вам покою нет, покуда не дознаетесь, что у нее внутри, и не поломаете ее вконец. Вы никогда не давали себе сроку выждать, а только и знай что ловили да хватали. На словесную щепу вы изводите тот лес, из которого хоромы жизни ставят.

Прощайте же, Мария!

— Прощайте, Сти Хой, и помогай вам бог!

— Спасибо, спасибо… так тому должно быть… но об одном прошу…

— Ну?

— Когда будете уезжать отсюда, не сказывайте никому, куда собрались, чтобы я не прослышал, не то… не то не поручусь, что у меня станет силы удержаться и не последовать за вами.

Мария нетерпеливо передернула плечами.

— Благослови вас господь, Мария, и ныне и присно и во веки веков.

И ушел.

Светлые ноябрьские сумерки, когда темно-бронзовые отблески солнца нерешительно покидают одиноко поблескивающие окна под высокими шпицами домов, задерживаются на стройных шпилях двух соборных колоколен-близнецов, искрятся на крестах и золоченых ободах куполов, растворяются в чистом светлом воздухе, — и вот их не стало, а месяц уже поднял свой ровный полированный диск над неторопливыми, тягучими, закругленными линиями дальних бурых холмов.

Желтыми, голубеющими и фиолетовыми пятнами отражаются тающие небесные краски в ясных, беззвучно струящихся водах реки, а листья с ветел, кленов, сиреней и розовых кустов тихохонько высвобождаются поодиночке из пожелклой завесы, трепеща на лету, спархивают на воду, пленяются светлой влажной гладью и скользят мимо тяжко нависающих стен и мокрых каменных ступеней, проплывают во тьме под грузными, низко нависшими мостами, крутясь вокруг почерневших от сырости свай, перехватывают искорку от раскаленных угольев из озаренной багровым светом кузницы, кружась и захлебываясь, мчатся во ржавом потоке, бегущем из двора точильщика, и наконец гинут в тростниках, меж затонувших дырявых лодок, посреди поставленных на замочку бочек и кадок между засосанных тиной плетней.

Синеватые сумерки простирают прозрачный морок над рынками и площадями, где сквозь дымку лукаво поблескивает вода, хлеща причудливо изломанными дугами из мокрых змеиных зевов и драконьих пастей с плакучими бородами и струясь по зубчатым стройным чашам. Бежит она холодной дрожью, нежно бормочет, журчит, пузырится себе потихоньку и падает звонкими каплями, образуя беглые, быстро расходящиеся круги на темном зеркале переполненного до краев бассейна. Легкий ветерок, еле слышно гудя, пробегает по площади, а отовсюду — из темных глубоких ворот, из почернелых окон и мрачных глухих закоулков — остолбенело тьма уставилась на тьму.