Фру Мария Груббе

Везде было полно народу; больше всего там, где сверкал свет и играла музыка, поменьше — где свет удалялся, но даже и там, где царил сплошной мрак и музыка тонула и замирала в шепоте листвы, прохаживались веселыми рядами и молчаливыми парочками. Да что там!! Хотя уединенный грот был в самой глубине сада, в восточном конце его, — даже и сюда занесло какого-то одинокого гостя. Но на душе у него было грустно. Маленький фонарик, висевший в листве у входа в грот, бросал мерцающий свет на омраченные черты лица и насупленные брови.

Белобрысые брови.

Это был Сти Хой.

…Е di persona
Anzi grande ehe no; di vista allegra
Di bionda chioma, e colorita alquanto[48], —

шептал он про себя.

Не прошло ему даром, что за последние четыре-пять недель он проводил все время с Марией Груббе. Она прямо-таки обворожила его. Лишь по ней тосковал он, лишь о ней он мечтал, стала она ему и надеждой и отчаянием. Любил он не впервые, но чтобы так — никогда, никогда так нежно, кротко и робко! Не то, что она была супругою Ульрика Фредерика, и даже не то, что он был женат на ее сестре, лишало его надежды. А то, что самая сущность его любви была робостью, «мальчишеской любовью», как он с горечью называл ее. В ней было так мало страстности, зато так много боязни и преклонения, а с другой стороны, все-таки столько страстности. Горячечное, томительное влечение к Марии, болезненное желание жить вместе с ней у нее в воспоминаниях, мечтать ее мечтами, мучиться ее заботами и делить ее смелые мысли — не более того, но и не менее. И хороша же была она в танцах! Но еще больше чужая, еще больше далекая… Пышные, ослепительные плечи, высокая грудь и стройные стан и ноги — это прямо-таки пугало его. Плотского великолепия этого, от которого она становилась еще обаятельнее, еще совершенное, боялся он, доводило оно до дрожи, дух от него захватывало. Он не смел поддаться ему, боялся своей страсти огонька, тлеющего в глубине и готового вырваться пламенем до самого неба, всепожирающим пожаром. Ибо — чтобы эта рука обвилась вокруг его шеи, чтобы эти губы к его губам прижались, — нет уж! Это безумие, нелепые, вздорные, безумные бредни! Чтобы этот рот…

Paragon di dolcezza!
……………………..
…bocca beata
…bocca gentil, ehe puo ben dirsi
Conca d’Indo odorata
Di perle orientali e pellegrine;
E la porta, ehe chiude
Ed apre il bei tesoro,
Con doleissimo mel porpora mista![49]

Будто от боли, привстал он на миг со скамьи. Нет, нет!.. И снова припал к своей смиренной любовной тоске. Мысленно кидался к Марииным ногам, валяясь во прахе, пригвождал себя к безнадежности своей любви, рисовал себе равнодушие Марии, и вот… У сводчатого входа в грот стояла перед ним Мария Груббе, светлая на фоне полунощной тьмы.

Весь вечер она пробыла в странном блаженном настроении; чувствовала себя такой уверенной, крепкой и сильной; пышность празднества и праздничная музыка, почтительное восхищение мужчин, — прошлась она по всему этому, прошагала, прошествовала, словно по ковру пурпурному, разостланному ей под ноги. Ибо была она прямо-таки заворожена, упилась и охмелела от собственной красоты. Словно хлестала у нее из сердца искрометными струями кровь и превращалась в улыбку красоты на устах, в лучезарное сияние очей и в звучность голоса. После упоения торжеством на сердце у нее было тихо и покойно, в уме безоблачно-ясно, а в душе пышным цветом распускалось ощущение силы и гармонии.

Никогда еще не была она так прекрасна, как теперь, — с надменной улыбкой счастья на устах и гордым спокойствием царицы на лице и во взоре. Такой и стояла она теперь у сводчатого входа в грот — светлая на фоне полунощной тьмы. Посмотрела она на Сти Хоя и встретила безнадежно-восхищенный взгляд, и наклонилась над ним, положила сочувственно белую руку ему на голову и поцеловала. Не любя, нет, нет! Как король одаряет верного вассала драгоценным перстнем в знак своего королевского благоволения и милости, — так вот и она спокойно подарила его поцелуем от щедрот своих.

А потом! А потом уверенность на миг покинула ее, она зарделась и потупилась.

Воспользуйся тут Сти Хой, сочти он этот поцелуй за нечто большее, нежели царский дар, он навсегда бы потерял Марию. Но он безмолвно стал перед ней на колени, благодарно прижал ее ладонь к губам, потом почтительно отступил и, сняв шляпу, с глубоким уважением поклонился ей, низко и смиренно опустив голову. А Мария гордо прошествовала мимо — из грота во мрак.

12

В январе тысяча шестьсот шестьдесят четвертого года Ульрик Фредерик был назначен наместником в Норвегию и в апреле того же самого года уехал туда.

Мария сопровождала его.