Фрося

Нет, жалел он мать. Жалел. – Но понимал ли? И рядом с жалостью – брезгливость, не к матери – к самой этой жалости, к себе: бесплодная то была жалость. Бесплотная… А Полковник? – сидел во дворе разбитый параличом старик с трясущейся головой, голоса его не слышал двенадцать лет, даже когда тот еще здоровым был, – уезжал, чтобы не возвращаться (знал ведь, знал, что вернется – врал себе), шел с чемоданом, и вдруг услышал хриплое: "Борис!" – как выстрел в спину. Обернулся – старик смотрел на него, подавшись вперед, уперев подбородок в набалдашник палки – "Подойди!" Был не готов, растерян – помедлив, шагнул к Полковнику… Почуял тот, проснувшись сердцем: не будет больше такой минуты, отнимется речь, не за горами уже… Будто прежняя воля вернулась к Полковнику – выпрямился, голова не трясется (почти) и глаза – прежние, но не бешеные: потемнели, смотрят пристально, серьезно, – хрипло, тяжело и раздельно произнес: "Не был я вохровцем – на стройке работал". Растерянность уже прошла, мелькнуло: "На костях строил" – но смолчал. Не уходил. Состязался с Полковником, сверлил взглядом – а тот и не думал состязаться: лишь вглядывался в его глаза, долго вглядывался, наконец, тихо – себе – сказал: "Щербина", – откинул голову к яблоне, затрясся, словно в припадке, мать поспешила с крыльца, стояла там всё это время – (слышала, не слышала?) – а он повернулся и пошел, не оглядываясь… Почему не пожелал Полковник в отставке – строитель – работать? Нет, сидел дома: мрачно листал газеты, комкал, швырял в мусорное ведро, – и никуда, за калитку не выходил, и к нему – никто, никогда… «Щербина»… В первый приезд – после побега – в первую ночь, проснулся, как от толчка, открыл глаза: Полковник стоял в ногах, вплотную к диванчику, одна рука – большим пальцем за командирский ремень, другая прикрыла глаза, пол-лица, пальцы шевелятся, медленно потирая лоб… Поспешил опустить веки, оставил маленькую щелочку, устроился поудобнее, вздохнув "во сне", задышал глубоко, ровно, тело притворилось спящим, рука свободно свесилась почти до полу (сам Семен Савич остался бы доволен) – сквозь ресницы разглядывал Полковника, стараясь, чтоб не вздрагивали веки. Светало. Долго стоял так Полковник – в галифе, но в нижней сорочке, – ложился, не ложился? – волосы растрепаны, торчат жидкими перьями, – смешон и непонятен был застывший мелодраматический жест: рука, прикрывающая глаза. Потом убрал, наконец, руку с лица, и вторую освободил – обе повисли вдоль тела, безвольно, как неживые – и чуть подался вперед, к нему. В бледном свете низкого окошка увидел лицо Полковника: помятое, темное от щетины, густые тени скрыли глаза, но взгляд – пристальный, испытующий – угадывался в позе, в бровях – сдвинутых и чуть приподнятых, в губах – искривленных, но не сжатых плотно, как обычно, а расслабленно полуоткрытых. Не хотел смотреть на это лицо – на такое лицо: непривычно, – плотно смежил веки, повернулся на другой бок, слушал – как продолжал Полковник стоять, придерживая дыхание, как ушел на цыпочках, чтоб не скрипнула ни одна половица… О чем думал Полковник – в ту ночь у его постели?..

Назад не вернуться, прожитого не вернуть…

Борис заерзал, меняя положение – отлежал спину. В глазах сухая резь, свинцовые брови давят на них. Курить уже невмоготу, о сигарете и думать тошно.

Нет, не утишиться ему. Расслабленность не прошла – но не обрел и покоя: то был не покой, а тупое равнодушие, безразличие, отвращение ко всему, к самому себе. Заснуть бы, заснуть, ничего больше не надо. Фрося, Фрося, колдунья, ведьма… А сама спит…

И услышал беззвучный шепот:

– Борис, – одними губами. Затаил дыхание – и тем себя выдал. Повторила громче: – Борис! Ведь не спите?..

– Что, не помогла молитва?

– А вы меня так и не вспомнили? – Хотел сказать – "вспомнил" (красное, зеленое, голубое). Снова напряглись неведомые мышцы – не телесные… духовные, должны ведь быть и такие: ушло безразличие… – Ну конечно, я тогда девчонкой была… когда вы уехали… – Тщетно прорывался сквозь туман, в прошлое, к этим цветным пятнам… – Но я… пухлая была… куда толще, чем сейчас… на вид – все двадцать, парни приставали… А вы меня не замечали… – вот и не помните… – (Что ты паузишь – говори, говори!) – С Лилей я часто бывала…

И раньше, чем она продолжила, цветные пятна оформились – в рыжую глину бухточки, заросли сочной травы по крутому берегу – и небо, небо, над головой – и еще одно в глубине прозрачной реки… и замутняя это небо, сажёнками плывет к берегу упитанная деваха старшего школьного возраста – вечно Лилька таскала за собой какую-нибудь простушку, чтоб оттенять своё кукольное совершенство…

– Я и в Сухановку с вами ездила…