Фронтовые записки

Вскоре мною стало овладевать чувство, близкое к отчаянию, родственное ему, во всяком случае. Лыжни и тропинки, если можно назвать тропинками глубокие следы от провалившихся в снег валенок, уходили и вправо, и влево, в разных направлениях. Куда же и зачем идти? Холода при ходьбе я не чувствовал, однако смертельная усталость и желание спать, спать и спать усиливались. Уже две ночи не спал я, двое суток без пищи. Хорошо, что табак есть. А кругом ни души, и солнце освещает так ласково белый, ослепительный снег!..

Решил отдохнуть. Снял лыжи. Возле совсем ещё маленьких, но отяжелевших от снега сосенок плюхнулся на снег, сделав себе какое-то подобие кресла, и, полулёжа-полусидя в снегу, слегка опираясь на локти и склонив набок голову, стал дремать. Лучи солнца косо падали на меня. Здесь было, вероятно, по мелколесью лесное болотце или полянка. В голове одна мысль: не заснуть бы навеки, надо спать по-заячьи — с поднятым ухом! Взглянул на часы: два часа дня. Подремлю-ка с час. Только один час! Бросив курить и осторожно высыпав в портсигар, а точнее, в коробочку из-под грузинского чая оставшийся в “чинарике” недокуренный лёгкий табак, я, наконец-то, извлёк глубоко спрятанный под масккостюмом, шинелью и кителем наган, осмотрел его. Повертев барабан и отодвинув защёлку, убедился, что все семь патронов на месте. Запрятав револьвер за борт шинели, чуть высунул наружу рукоятку. Пустая кобура и ремни морского снаряжения остались под кителем.

Заснул я не крепко и не надолго. Резкий свист и разрывы мин снова повторились неожиданным шквалом недалеко от меня. Солнца уже не было, пробирал холод. Падал редкий пушистый снег.

Поднялся я, надел лыжи — и снова в неведомый путь. Благополучно пробежав зону обстрела, сместившуюся куда-то влево, и с любопытством разглядывая следы взрыва мин, — мелкие-мелкие, как циркулем очерченные воронки с чуть посеревшим снегом, — я вскоре вышел к опушке. Впереди, метрах в четырёхстах, не больше, чернели на белом фоне рубленые сараи и примыкающие к ним заборы. Лыжни шли вдоль опушки, людей не было видно. Кто проложил эти лыжни — наша ли разведка, немецкая ли? Это ли то самое Избытово, про которое говорил капитан? Где батальон? Не десять, даже не сто человек батальон, почему же никого не видно? Не потерять бы дорогу обратно!.. Поле перед деревней чистое — сплошная снежная целина подходит к сараям, ни следов, ни лыжней.

Снова заговорили немецкие миномёты, на этот раз ещё яростнее. “Не буду искушать судьбу, — решил я. — Наступит темнота — совсем заблужусь и погибну в этом лесу”. Повернув с укатанной лыжни на свою, я пошёл обратно в лес, прикидывая, сколько примерно километров прошёл, вспоминая дорогу и запомнившиеся места.

Вот знакомая тропка. Те же трупы с раскинутыми руками и ногами. Ещё полчаса — и я у шалаша в промежуточной телефонной станции. Теперь этот шалаш кажется родным и безопасным местом. Дым курится над ветками, покрывающими шалаш. По просеке кто-то из наших бредёт, раскидывая ногами снег. Шагах в десяти от шалаша мирно стоит запряжённая в розвальни вороная лошадь. Ездовый возится в санях, укладывая сбившееся сено. Метель прекратилась. Солнце село. Морозит.

Вечер и ночь

Сняв лыжи и отряхнув с себя снег, я опустился на четвереньки и полез в шалаш через прикрытый ветками малозаметный лаз. Шалаш был довольно просторным, но передвигаться в нём вокруг горевшего посредине костра, искусно сложенного “в клетку” из полешек свежесрубленной молодой берёзки, можно было только ползком или на коленях. С боков шалаш был неплохо уплотнён снегом, сверху его зеленый купол тоже основательно уже снег присыпал, сделав проницаемым только для дыма.

Забравшись в шалаш, я дальше входа не двинулся: у костра на брошенном белым мехом вверх новеньком полушубке лежал командир нашей бригады Смирнов. С другой стороны костра разместились, подобрав под себя ноги, начальник артиллерии бригады майор Сорокин и командир артдивизиона капитан Фокин. Над радиостанцией работал, что-то лихорадочно присоединяя, старший лейтенант Лапшёв. Мои ребята — радист Колесов и Умнов с телефонным аппаратом — были оттиснуты куда-то в угол шалаша, в снег.

Полковник был мрачен и молча смотрел на горевшие с треском и искрами поленья. По серьёзным, натянутым лицам других я догадался, что была буря. На мой приход никто не обратил внимания, и, притаившись в углу у входа, я старался быть и дальше незамеченным.

— Готово, товарищ полковник, — сказал наконец Лапшёв, отодвигаясь от радиостанции и обращая к полковнику своё умное и интеллигентное лицо. Из эфира через наушники доносились свисты, морзянка и завывания.

— Открывайте огонь по Сосновке, — приказал полковник, не шевелясь, и добавил к приказу нецензурное окончание.

Колесов быстро выполз, надел наушники и взял микрофон. Умнов завертел ручку телефонного аппарата, вызывая батарею.

— Ка-ноль один, Ка-ноль один, я Ка-ноль два, — снова раздался голос Колесова. Прошли минуты.

— Калугин отвечает, — сообщил он радостно, — слышу Быкова хорошо!

Не переходя на морзянку, стали получать команды от Калугина.