Фронт без линии фронта

зажигалок, крестиков, карандашей, чтобы кормиться, продавая их крестьянам.

На всякий случай в подкладку зашил золотые монеты.

Было начало апреля, но в полях еще лежал снег, и Днепр стоял скованный

льдом. Зима в тот год была на редкость долгой и холодной. Вдвоем с Дудкиным

они тайно перешли на левую сторону Днепра.

И надо же так случиться, что через несколько дней в дом Марии Ильиничны

постучались и, назвав условный пароль: "Чи здесь живе Иван Данилович?",--

вошли двое наших разведчиков. Это украинские чекисты позаботились о Максиме

и прислали ему денег. А когда они попрощались, в дверь снова кто-то тихонько

стукнул. Мария Ильинична открыла. На пороге стоял грязный оборванный мальчик

и держал в руке смятую бумажку.

-- Ты что?

-- Вам от Ивана Даниловича.

Ноги у нее подкосились, когда она прочитала несколько слов, наспех

написанных карандашом: "Я задержан. Ты, как жена, можешь меня выручить". Она

отогрела и накормила мальчика, и он рассказал, что Иван Данилович был

схвачен жандармами где-то в 80 километрах от Киева, избит и брошен в

Дарницкий лагерь, где находится в специальном отделении полевого гестапо.

Живыми оттуда не выходили.

Две старухи -- мать Груздовой и ее свекровь, и она сама всю ночь

обсуждали, что делать. Решили: надо выручать. Иного мнения был Соболев:

нельзя идти на явную смерть. Мария Ильинична сама отдавала себя в руки

гестапо, могла быть провалена вся организация.

Она еще раз обдумала все и рассудила так: я отвечаю за жизнь Ивана. Раз

он просит -- значит, надо.

Рассказ Груздевой о том, как она выручала Максима, мы воспроизводим с

ее слов.

Смелость города берет

Лишь рассвело, я бросилась к Лантуху -- помните нашего соседа, который

так нетерпеливо дожидался немцев? "С Иваном несчастье, выручайте!" -- и

рассказала ему, что немцы забрали много студентов мединститута, в том числе

и Ваню, бросили в Дарницкий лагерь и должны вывезти в Германию и что якобы я

уже была в лагере и мне посоветовали подать заявление на имя коменданта,

подписанное людьми, знавшими Кудрю с положительной стороны.

-- Ай-ай-ай, -- развел руками Лантух,-- такого щирого украинца забрали.

Нет, Ивана Даниловича мы не отдадим.

И он побежал к соседям, сочинил бумагу, сходил в

домоуправление, и скоро я с листом, в котором свидетельствовалась

полная благонадежность Ивана Даниловича Кондратюка, летела домой.

Идти в лагерь -- это недалеко от Киева -- я решила не одна, а со

свекровью Прасковьей Яковлевной: пусть товарищи узнают, что со мной

случится. Добрались до Дарницы, подошли к охране. По правде сказать, руки,

ноги дрожат, но иду. Прошу полицаев:

-- Пустите к коменданту.

-- Не велено.

-- Даю пятьсот рублей.

-- Проходи.

Вхожу в кабинет коменданта. Чувствую, внутри все похолодело. Но ничего,

беру себя в руки. Рассказываю, что разыскиваю Ивана Кондратюка,-- он шел на

родину, в Мерефу, и, как мне известно, попал сюда.

-- Можете говорить по-русски,--усмехается немец.-- Я долго жил в вашей

стране. Так вы говорите, Кондратюк ваш муж?

-- Муж.

-- Какой же он муж, если уверяет нас, что у него нет жены.

Я даже растерялась.

-- Как это нет? -- спрашиваю. --Я его жена, вот и документы.

И тут меня осенило.

-- Пусть он сам мне это скажет, -- говорю я с возмущением и с ходу

разыгрываю сцену ревности: дескать, если муж меня бросил, то хочу слышать

это от него, а не через немецкого коменданта.

Немец с явным интересом посмотрел на меня. Что поделаешь, женская

логика -- странная вещь.

-- Хорошо, -- недоверчиво говорит комендант,-- предположим, что он

действительно ваш муж. Расскажите, как он был одет, что было у него с собой?

-- Одет в теплое полупальто, зимнюю шапку, в карманах-- камешки для

зажигалок, зажигалки, крестики. Брал, чтобы менять на хлеб.

-- А часы у него были?

-- Да, золотые, наручные.

-- А еще что было у него?

Я мучительно припоминаю: кажется, все сказала, что еще? И тут

вспомнила:

-- Еще были золотые монеты.

-- Где вы их взяли?

-- Достались по наследству от моего отца, расстрелянного большевиками.

И только тогда, когда я сказала про эти золотые руб-

ли, я почувствовала, что комендант начинает верить мне. Верить, но еще

не доверять.

Нельзя терять времени, и я бросаюсь к нему:

-- Умоляю, разрешите мне свидание с Иваном. Как же так, Советская

власть нас преследовала, теперь вы, наши освободители, начали...

Но слова мои не очень действуют.

-- Вспомните,--снова обращается ко мне немец -- какое белье было у

вашего мужа?

Как же не вспомнить, когда я сама на дорогу штопала Максиму рубашку!

-- Голубое, на правом рукаве ниже локтя штопка.

-- Хорошо, -- неожиданно говорит немец, -- свидание я разрешу, но

отпустить не могу.

И он распорядился, чтобы привели Ивана.

Я содрогнулась, когда увидела его. Он был страшно грязный, оборванный,

в чужих рваных ботинках. И тут словно какая-то сила подняла меня и толкнула

ему навстречу. Кинулась ему на шею, начала целовать, плакать.

-- Боже, почему ты здесь?! -- реву я в голос. -- За что нас так

преследуют всю жизнь! -- а сама тихонько спрашиваю: