Фридрих Ницше

«Силе поклоняются на коленях по старой привычке рабов, и тем не менее, когда нужно определить степень почитаемости, то обращаются к степени разумного начала в силе; надо измерить, в какой степени самая сила подчинена какому-нибудь высшему началу и обращена в его средство и служебное орудие. Но подобных мерил еще существует слишком мало. Может быть, глаз и оценка гения считается даже богохульством. Таким образом, все самое прекрасное погружено может быть в вечную темноту тотчас же вслед за рождением. Я говорю здесь о расцвете той силы, которую гений обращает не на свои произведения, а на самого себя как на творческое произведение, иначе говоря, на обуздание себя, на очищение своей фантазии, на внесение порядка и выбора среди прилива идей и проблем. Великий человек остается невидимым, как далекая звезда, в том, что является наиболее замечательным, в победе над силой, которая остается без свидетелей, не прославленной, не воспетой…»[19]

Увы, для того чтобы победить силой, надо иметь какую-нибудь внешнюю опору, разум или веру. Ницше лишал их всяких прав и, таким образом, остался безоружным в своей борьбе.

* * *

В начале марта сильное землетрясение напугало праздную интернациональную публику Ниццы; Ницше восхищался этим явлением природы, напоминающим человеку о его ничтожности. Два года тому назад катастрофа на Кракатау, при которой погибло на Яве 200 000 человек, наполнила его энтузиазмом. «Как это прекрасно, — говорил он Ланцкому, который читал ему телеграммы, — в один миг уничтожено 200 000 человек! Это великолепно! Вот конец, ожидающий человечество, вот конец, к которому оно придет!»

И он желал, чтобы море внезапно вышло из берегов и уничтожило по крайней мере Ниццу и ее обитателей. «Но, — замечал ему Ланцкий, — ведь и мы тоже погибнем». — «Не все ли равно!» — отвечал Ницше.

Его забавляло, что его желание почти исполнилось; он не ускорил своего отъезда ни на один день.

«До сих пор, — пишет он 7 марта, — среди этой тысячной толпы, внезапно лишившейся рассудка, я жил, полный чувства иронии и холодного любопытства. Но нельзя за себя отвечать, может быть, завтра я, подобно первому встречному, потеряю рассудок. Здесь есть нечто непредвиденное (в тексте — imprévu), в котором есть свое обаяние…»

В середине марта он окончил работу над предисловиями; в одном из них он говорит: «Какое нам дело до г-на Ницше, до его болезней и выздоровления? Будем говорить прямо, приступим к разрешению проблемы». Да, конечно, приступим к проблеме; определим, наконец, выберем из громадного числа целей, поставленных себе людьми, те, которые действительно возвышают, облагораживают их: сумеем наконец одержать нашу победу над силой. 17 марта он составил план:

Первая книга: Европейский нигилизм.

Вторая: Критика высших ценностей.

Третья: Принцип новой оценки.

Четвертая: Дисциплина и подбор.

Это почти то же расположение, которое он наметил в июле 1886 года: две книги анализа и критики; две книги доктрины и утверждений, в общем четыре книги, четыре тома.

Каждый год весна приводила Ницше в состояние нерешительности и дурного настроения. Приходилось выбирать между Ниццей и Энгадином; он сам не знал, где достаточно чистый воздух, не слишком жарко, достаточно светло и не очень ослепительно для глаз. В этом 1887 году его соблазнили итальянские озера и, уехав из Ниццы, он направился к Лаго Маджоре. Это укромное место, защищенное горами, вначале ему бесконечно понравилось. «Это место кажется мне более прекрасным, чем все города Ривьеры, — пишет он и вдруг начинает волноваться: — Как же это случилось, что я так долго не мог открыть его? Море, как и все огромные вещи, носит в себе оттенок чего-то нелепого и бесстыдного, чего я не нахожу здесь…» Он исправляет наброски «Gaya Scienza»; перечитывает «Человеческое, слишком человеческое» и снова с нежностью рассматривает это непризнанное произведение.