Фрау Шрам

Мама то прибежит в комнату, то опять убегает на кухню, на ходу звенит колокольчиком: "...день-джинсовую-рубашку-тебе-идет", "тарелки-протри-так-не-ставь", "ножи-справа-вилки-слева..."

Справа налево множится в кирпичном крошеве диктор Российского телевидения. Уплывает наверх шестируким Шивой, снова появляется снизу и улыбается, улыбается, улыбается. Босния... Грузия... Карабах... Все похоже - дымящиеся деревни, снятые через фонарное стекло истребителя-бомбардировщика и наколотые на трубку ПВД, взрыхленная вельветовая земля и барражирующие над нею вертолеты, реактивные снаряды, мужские слезы, женские крики, проклятия стариков, подорванный танк, трассеры, кровь...

Оказывается, у нас антенна не работает.

Мама с кухни:

- А ты что, телевизор приехал смотреть?

И телевизор, между прочим, тоже.

- Тогда переключи на Баку. Баку без антенны ловит. Ты оделся? К нам идут. Ой, зачем Марго-хала? Ну и что. У нас вино есть. "Чинар". Две бутылки. Нана, ты как чужая. Проходи, он оделся уже.

Марго-хала, мать Наны, стремительно перемахнув половину гостиной, торжественно вручает бутылку гянджинского коньяка и белые турецкие носки.

- Я знаю, ты белые любишь. На тебя смотрю - снова женщиной становлюсь! - и она изо всех сил вжимает меня в свою мягкую морщинистую грудь. Целует продолжительно и шумно.

Нана замерла на пороге.

Красивая. Большая. Безразличная.

Красное с белым плиссированное платье. Черные лакированные туфли.

- Отпусти его, - говорит матери, - сама не видишь, у него глаза на землю скоро упадут.

- Вредная стала, сил нет ее терпеть.

Подхожу к Нане.

Целуемся.

Она осторожно. Я с ней согласен: с нас вполне хватит того, что было, и незачем опять начинать.

Она чуть отодвигает меня. Выходит, я только так подумал, а сам...

- Не надо.

Я и сам знаю, что "не надо".

- А где Рамин? - спрашиваю.

- За хлебом послала.

Тетушка Марго вздохнула так, чтобы мы с Наной поняли, как ей тяжело тяжело вообще и особенно сейчас, на нас глядя.

- На кухню пойду, Оленьке помогу, - сказала она.

- Можешь уже не ходить, - съехидничала Нана.

Марго ушла и сильно хлопнула дверью. "Собачка" на замке не выдержала удара.

- Открой, - говорит Нана, - а то еще чего подумают.

- Надо же, какая вдруг щепетильная стала. Пусть себе думают на здоровье.

Она равнодушно пожала плечами, расправила платье и - на диван.

Я рядом с ней.

Она ногу на ногу.

Я закуриваю.

- И мне тоже... - покачивает ногой, разглядывает свои туфли.

Туфли хороши. И платье. И она сама. Я говорю ей об этом и протягиваю пачку сигарет.

Опять пожимает плечами.

У меня стойкая привязанность к болгарскому табаку. Уезжая, я запасся двумя блоками "Ту-134".

Закуривая, Нана морщится.

- Дерьмо.

- Зато свои.

Не получается разговора. Отвыкли. И так каждый год.

Дальше - затяжное дымное многоточие.

- Так и будем сидеть? - спрашиваю.

- А что мы можем еще делать?

- Ну, как что? Кашлять. Я умею кашлять в духе начала века. А ты?

- Пошел ты, знаешь куда!..

В дверь забарабанили. Бесцеремонно. Настойчиво. По всей видимости, ногами.

- Кто это? - удивляюсь.

- Кто может быть, кроме Рамина. - Она встала открыть.

Бейсболка козырьком назад, майка обрезана до груди, шорты по колено, перешитые из моих старых джинсов. Босиком, ноги грязные, в руках три чурека, сверху лохматая сдача. Разыгрывает пляску святого Витта.

- Мама, скорей... горячий!

- Иди поздоровайся с Ильей. - Нана забирает у него хлеб.

- Салам, - и смотрит на меня исподлобья, как бы привыкает, потом забирается на колени.

Наши волосы смешиваются, я слышу, как пульсирует его висок. На влажной после моего поцелуя щеке - такой же запах, как в уголках Нанкиных губ.

Я вручаю ему фонарик.

- Держи, - говорю.

- О! А я такие в ЦУМе видел.

- Не может быть.

- Даже цвет такой же. Красный. А где батарейки?

Я развожу руками.

Он завинчивает крышечку, снимает бейсболку и кладет в нее коробку с фонариком.

Нана тупо уставилась в телевизор.

В телевизоре шесть шестируких дикторов подводят итог программы "Вести".

И вот на столе уже два сорта долмы: из виноградных листьев и кэлем-долмасы с каштанами. В вазочках из кузнецовского фарфора масло и черная икра; на большом блюде фаршированный перец, помидоры, баклажаны (здесь их называют демьянки или бадымджан), зелень: нэнэ-тархун-рэйхан. Мама приносит две бутылки "Чинара". Стекло запотело. Этикетки вздулись. Протирает чайным полотенцем. "Ой, мацони для долмы забыла!" Опять убегает на кухню.

Я за ней. Говорю:

- К чему такая роскошь? Икра... За "Чинар" небось переплатила.

- Икру сейчас полгорода едят. Браконьеров ведь не сажают. Не до них. Война. И потом... Ты раз в год приезжаешь. Знаешь, я иногда Рамина и Нану подкармливаю. Она ведь никак на работу не устроится, тяжело, безработица... Бывают дни, когда там совсем нечего есть. А я вот их накормлю и думаю, если я здесь кому-то помогаю, значит, и ты там голодный не останешься.

Наивная, подумал я.

- Ты с Наной, пожалуйста, не флиртуй больше. Уедешь - а я потом ее в чувство приводи.

Я пообещал:

- Хорошо. О чем речь, - говорю.

- Иди в комнату. Неудобно...

Пришла соседка с третьего этажа, Наргиз-ханум. Принесла большую коробку конфет и турецкие домашники.