Франц Кафка не желает умирать

– Плевал я на все их обвинения! И если стану предателем, пусть это будет на моей совести. В гробу я видал сарказм всех хулителей венского литературного мира, собирающегося в кафе «Центр»! Произведения Франца Карл Краус критиковал еще при его жизни, а то и напыщенно игнорировал. На мой взгляд, человечеству гораздо важнее читать труды Кафки, нежели всех этих мелких, амбициозных памфлетистов навроде Карла Крауса. Да и потом, от чьего имени будут говорить мои очернители? От чьего имени упрекнут меня, что я не выполнил последнюю волю Франца? Да если бы я не собрался его предать, они даже не знали бы, кто он такой. Нет, Роберт, литература заслуживает не Карла Крауса, а чего-то неизмеримо большего. Ей нужен Кафка. А до остального мне нет ровным счетом никакого дела.

– Мне кажется, мы несколько отдалились от темы.

– Наша тема сводится к тому, чтобы не предать огню Кафку.

– Может быть. Вопрос лишь в том, что сам Франц не считал свои творения достойными публикации.

– В этом я с вами совершенно согласен. Он и правда так думал. Но сегодня мы с вами – пожалуй, единственные в мире – можем сказать, до какой степени это было ошибкой. Знакомые с его текстами, которые, по его мнению, никто не должен читать, мы прекрасно знаем, о чем идет речь. На тех вершинах, куда он возносил литературу, им места не нашлось, а раз так, значит, их остается только бросить в огонь. В пользу этого говорили сомнения, которыми он делился с Эрнстом Ровольтом незадолго до выхода «Созерцания». Помните, как он нам утверждал: «Бог не велит мне писать, беда лишь в том, что я без этого не могу». Видите, в каких священных сферах в его понимании обретались литературные экзерсисы. Попытайся он вывести свои романы на эту небесную орбиту, проявил бы невероятную надменность. Но мы с вами после их прочтения ничуть не сомневаемся, что только там им и место. И что все без исключения его творения можно смело ставить на одну доску с Гёте, Клейстом или Флобером. А «Замок» так и вовсе вполне может сравниться с «Илиадой».

– Но ни «Америку», ни «Замок» он так и не дописал. Вы что, хотите опубликовать неоконченное произведение? Историю, не имеющую конца? Какое суждение можно вынести об авторе произведения, который не посчитал нужным довести его до конца? Да пусть даже и не смог.

– В Замок Франца нам уже никогда не попасть, а его Америка существует разве что в наших самых мучительных кошмарах. К тому же можно с полным основанием заявить, что текст любого произведения в принципе не может быть закончен, что это вообще лишено смысла. Раз в романе может быть великое множество концовок, то почему обязательно останавливаться на какой-то одной, пренебрегая всеми остальными? Любая из них бесконечно далека от совершенства и представляет собой чистой воды иллюзию. Поставить в романе финальную точку – это убить надежду сочинить нечто законченное и совершенное, сподвигшее вас в свое время его начать. А заодно и покончить с надеждой на идеальную жизнь. Так что если для обычного сочинителя завершить книгу означает лишь положить конец иллюзиям, то покончить с мечтой об идеальном романе – как в случае с Кафкой, писателем, которого можно возвести в абсолют, – то же самое, что покончить с собой. Для него любая концовка равна самоубийству.

– Читателю до намерений автора нет никакого дела. Он не потерпит романа, у которого нет конца. И не сможет отделаться от впечатления, что его предали.

– Разве для жизни важно, как именно она закончится? Нет, не важно, потому как конец всегда один. У человека останавливается сердце, и на том точка. Романы Кафки сотворены по образу и подобию жизни, поэтому финал их не имеет ни малейшего значения. В расчет идет только избранный им путь. Во власти произвола герои Кафки в одиночку действуют, будто живые, будто им дано этого произвола избежать, будто им дарована свобода. Постоянно лелеют в душе надежду, не теряя ее до самой последней секунды. И эту непостижимость, эту высшую правду о мире, эту победу над безутешностью жизни, это высшее утешение вы хотите уничтожить без возврата, предав огню? Лично я на это не способен.

Продолжать у Роберта не было никакого желания. Он не чувствовал в душе сил выдвигать те или иные аргументы, дабы убедить Брода сжечь произведения друга. При расставании они договорились как-нибудь встретиться опять.

На следующий день он сел в поезд и уехал в Будапешт. Пришло время вновь собирать в кучу расхристанную жизнь. Устроившись в полном одиночестве в купе, Роберт созерцал мелькавший за окном пейзаж. Потом его мысленному взору предстал тот зимний день 1921 года, когда ему пришлось расстаться со студенческой рутиной, сесть в другой поезд, оказаться в другом купе и отправиться лечиться в санаторий. Та поездка перевернула с ног на голову всю его жизнь. Полученный им жизненный опыт, наверняка самый удивительный и плодотворный из всего, что уготовила ему судьба, усадил его в первый ряд театра, на сцене которого давали пьесу созидания, страдания, смерти и любви.

Часть вторая

1933–1936

Дора