Франц Кафка не желает умирать

– Слушай, Дора, ну покажем мы тебе ордер, что это изменит? Как ты поступишь? Впустишь нас в квартиру? Откажешь? Или, может, применишь силу, чтобы мы соблюли закон? Так вот знай, что все необходимые разрешения у нас есть. А через мгновение ты и сама убедишься, что нам все позволено. Хотя, если по правде, мы можем и без разрешения. В Штиглице я знавал одного малого, тоже еврея. И тоже требовавшего предъявить ему ордер. Так вот я сказал ему: «Неужели вы знаете немецкий закон лучше немца, лучше офицера гестапо, лучше Йозефа Геббельса, который этот закон провозгласил?» Не желая отступаться от своего, он заявил мне: «Я адвокат и права свои знаю!» И ведь не врал, потому что действительно был адвокатом. Заладил как попугай: «Я требую предъявить ордер на обыск! Я требую предъявить ордер на обыск!»

– Во что превратился мир, в котором мы живем?

– Вот поэтому-то мы сюда и явились – покончить с еврейским интеллектуализмом, который губит немецкую душу, поганит ее невинность и чистоту. Эта публика представляет угрозу для всего человечества, в том числе и для нас с вами. Что-то подсказывает мне, что этого стряпчего я задушил бы собственными руками. Но вместо этого лишь напомнил ему, что принятый в апреле этого года закон исключил евреев из германской адвокатской коллегии. Беда лишь в том, что рядом со мной стоял Отто. А ты и без меня знаешь, какие слабые у него нервы. Он так взбесился, что этот тип ставит палки в колеса правосудия нашей страны, что прибил его, как шелудивого пса. На что я с укором сказал ему: «Отто, ты забываешь о правовой процедуре! Ведь правовая процедура – это самое главное. Не соблюдая ее, мы теряем человечность, в чем, собственно, и упрекаем евреев. А теперь, Эрнст, держись крепче! Знаешь, что мне на это ответил Отто? Он сказал мне: «Знаю, но это сильнее меня». Видишь, до чего нас довело это жидовское отродье. Прикидываются тихими овечками, а за их личиной проглядывает волчий оскал! Опаскудили немецкую душу, немецкое сердце и чистейшую немецкую кровь, которая течет в наших жилах.

– Хватит болтать, идем уже!

Она спросила, в чем ее обвиняют.

– Надо же, ей интересно, в чем ее обвиняют!

– Как же они достали меня этими своими жалобами, я больше не могу! Объясни лучше ты, у тебя с дамами лучше получается!

– Ну что же, если вкратце, то тебя, как я понимаю, обвиняют лишь в том, что ты еще жива, в то время как такая куча народу уже выбыла из строя. Но так как это объяснение тебя вряд ли в полной мере удовлетворит, я добавлю, что, помимо расовых вопросов, нас сюда привели и причины политического свойства. Мы ищем документы – самые разные и какие угодно. Вот мы тобой и заинтересовались, потому как с учетом твоего членства в КПГ тебя может скомпрометировать любая мелочь: листовка, брошюра, список товарищей по партии… А теперь окажи любезность и дай нам сделать свою работу!

Миновав лестничную площадку, они бесцеремонно отодвинули ее в сторону, прошли в комнату, стали рыться в комоде, бросая на пол его содержимое, разбили стеклянный подсвечник, опрокинули буфет. В гостиной воцарился настоящий хаос, повсюду валялись осколки разбитой посуды. Один из незваных гостей отправился в спальню и через несколько мгновений оттуда донесся его победный крик. Он позвал второго, оставшегося с ней. С восторженным, триумфальным видом на физиономиях они возвратились с чемоданом в руках и заявили, что их поиски увенчались успехом, наверняка полагая, что там хранятся политические документы. Затем пообещали явиться к ней еще раз, поклялись повесить, если ей в голову взбредет бежать, и ушли.

Теперь из-за ее ошибки труды Франца были утеряны навсегда.

Роберт

Вскоре после смерти друга он поселился в Праге. Эта его ссылка носила не только сентиментальный характер – в 1924 году венгерское правительство маршала Хорти лишило евреев избирательного права. Множились бесчинства, жертвами которых становился как человек, так и его имущество – прошел слух, что полиции приказали в это не вмешиваться. На количество евреев, имеющих право обучаться на медицинских факультетах, была введена жесткая квота. В число тех, кого коснулся этот запрет, попал и он. В результате долгой бюрократической волокиты, не без помощи Макса Брода, его в конечном итоге приютили скамьи лекционных залов Пражского университета.

Шагая по улицам, Роберт будто чувствовал рядом чье-то присутствие. Гул этого города и великолепие его фасадов воскрешали в памяти воспоминания о друге. Он бесцельно бродил по проспектам, шел на Вацлавскую площадь и устраивался за столиком кафе «Лувр». По вечерам порой устраивал продолжительную прогулку, которую сам называл большим обходом: проходил по Карлову мосту в Мала-Страну, оставляя в стороне суд, несколько раз прохаживался перед Шенборнским дворцом, любовался высившимся вдали собором, неспешно прогуливался по Алхимистенгассе и двигался дальше до самых Хотковых садов. И когда ступал по тротуарам, вышагивая по улицам, ему казалось, что по каждому из этих маршрутов когда-то ходил Кафка.