Франц Кафка не желает умирать

– Вы хотите сделать из нас горстку избранных, кроме которых его великие творения больше никто не прочтет?

– Этого хотел он! Это он думал, что «Замок» и книгу об Америке никто и никогда не читал.

– И для чего они тогда, по-вашему, предназначались?

– А у них было только одно предназначение – быть написанными. Кто это решил, что произведения кто-то обязательно должен читать после того, как их напишут?

– Выстроить подобные истории, сотворить такие миры, положив в их основу поистине исполинскую мысль, и не поделиться ими с другими? По-вашему, Франц настолько эгоистичное чудовище? Вы думаете, можно написать «Замок», посвятив ему несколько месяцев жизни, потратив уйму сил и таким образом создав подлинный монумент мысли, а потом вот так взять и все порушить? Потерять читателя? Отказаться от него? Ну уж нет, в систему мировоззрения Кафки такое точно не вписывается. Франц хоть и описывал погибель этого мира, но нигилистом никогда не был. Любил делиться своими творениями с другими, любил читать их сам, в том числе и на публике, я вот сколько раз его слышал. Хотел, чтобы его книги публиковали, правда, далеко не на любых условиях – эта проблема внушала ему мучительную тревогу. Сходите к его издателю и поинтересуйтесь, каких заоблачных высот достигал ужас в его письмах перед выходом в свет очередного произведения. Хотя в конечном итоге Франц всегда позволял себя убедить. Вы что, не видели, как он буквально накануне смерти правил гранки «Жозефины»? А текст, который ему в санаторий прислало издательство Шмиде? Ну, что вы на это скажете? Или, может, заявите, что Франц действовал помимо собственной воли? Ну уж нет, все это означает только одно – завещание, те два коротких письма, которые мы сегодня нашли, это не последняя, а предпоследняя его воля, и писал он их в приступе нигилизма и помрачения ума, в состоянии безбрежного отчаяния, охватившего его в тот момент. Но со временем Франц менялся, а вместе с ним менялись его мысли и убеждения, зачастую выходя на новый уровень. Судите сами: на момент вашего с ним знакомства, к примеру, он выступал с позиций сионизма, жаждал доживать свои дни вместе с Дорой в Палестине, день и ночь изучая иврит, и даже стал читать на этом языке романы. Громогласно заявлял, что желает возделывать палестинскую землю, и даже намеревался открыть с Дорой в Тель-Авиве ресторан! А вот в двадцать лет, когда с ним познакомился я, слыл противником сионизма и даже упрекал нас с друзьями в желании уехать из Европы с ее погромами, чтобы основать еврейское государство. Поднимал на смех наши идеалы, а мечты называл абсурдом. Так было в студенческие годы, однако в двадцатых его убеждения коренным образом изменились. Тогда кем, скажите мне, считать Кафку: сторонником сионизма, как на закате жизни, или же его противником, как в молодости? Человеком, вынашивавшим суицидальные мысли, каким знал его я, каждый свой рассказ заканчивавшим мучительной смертью героев, или же совсем другим, каким в Берлине и даже в Кирлинге его видели вы, когда он цеплялся за жизнь, тратя на это всю энергию своего безмерного отчаяния? Что уж тогда говорить о годе, который они провели вместе с Дорой! И это человек, никогда не живший под одной крышей с женщиной, не покидавший Прагу и даже из собственной комнаты съехавший только с помощью сестры! Но так или иначе, он все равно сумел вырваться из семейного узилища, преодолев все препятствия то ли на крыльях любви, то ли по велению злого рока, уготовившего ему смерть, презрел судьбу, казавшуюся неотвратимой, презрел свою участь, казавшуюся предопределенной раз и навсегда. Это вам как?

– Не знаю.

– Не знаете? Это не ответ.

– Меня не отпускает ощущение, что не выполнить последнюю волю Франца означает предать его память, его дружбу. Это то же самое, что убить его во второй раз. От одной мысли об этом мне в душу закрадывается тоска.

– А сжечь все его творение? Это, по-вашему, не убить его во второй раз? Это не способствовать победе тьмы над жизнью? Это не отступить перед чудовищностью его болезни? Верх, Роберт, всегда должна одерживать жизнь! Победу в этой жестокой драме, которую мы только что пережили с Францем в роли трагического героя, должна одержать человечность. Жизнь – еще не литература, и это, Роберт, вам говорит не кто-нибудь, а писатель.

– Макс, вы ударились в философию и говорите с таким видом, будто представляете лагерь добра.

– Знаете, Роберт, мне и самому хотелось бы принадлежать к этому лагерю, хотя я и знаю, что это далеко не так привлекательно, как может показаться. Стоит человеку вырядиться в литературное тряпье, как ему тут же подавай негодяев! Видите ли, в числе прочих я читал и Карла Клауса, включая статьи, где он в чем только меня не обвиняет. Но повторю еще раз, что речь в данном случае идет о сохранении творческого наследия гения, ни больше ни меньше.

– Но вас обвинят в предательстве Франца!