Франц Кафка не желает умирать

– Луковые заросли!

– Которые она поливает, когда шмыгает носом!

– Тонны лука!

– Вот чем она, Роберт Клопшток, заправила твой холодный суп.

Она заливается смехом, который захватывает ее без остатка и больше напоминает еще один способ выплеснуть из себя боль. Он тоже хохочет. Со стороны их можно принять за двух подростков, устроивших в жизни очередную шалость в виде набега на луковое поле и запасшихся провизией на три дня, ущипнули Франца-Иосифа за августейшее седалище и послали к черту Петра Великого. Затем Дора, пристально глядя на него, ледяным тоном говорит:

– Ненавижу тебя, Роберт Клопшток!

И закрывает глаза.

Через несколько дней на главной аллее пражского кладбища он протянет ей руку помощи, чтобы не дать рухнуть под весом одолевшей ее боли, в точности как в этот же час протянул ее вчера, схватив за запястье, когда она уже переступила через перила, и не дав воссоединиться с возлюбленным. Ему еще нет двадцати пяти. А он думает, что уже пережил в жизни все самые сильные эмоции. Но на очередном повороте, когда перед его глазами разворачивается феерия утопающей в зелени долины, купающейся в потоках света, его охватывает ощущение, что любую драму можно пережить, а любовь рано или поздно проходит.

Оттла

Ссутулившись и понурив голову, она приближается к кладбищу в Страшнице, где вскоре похоронят ее брата. У решетчатых ворот собралась небольшая толпа. Она еще издали узнает знакомые лица, в самом центре Макс, рядом Дора под руку с Робертом, далее Феликс Велч, Рудольф Фукс, Гуго Берман и Иоганнес Урцидиль. Их окружают другие мужчины и женщины, все в темных одеждах и с зонтами в руках в ожидании бури, которой вот-вот грозит разразиться небо.

Едва завидев Оттлу, Макс тут же идет к ней. Его примеру следуют Феликс и Рудольф, в шаге за ними Иоганнес. Ее окружают, обнимают, говорят слова утешения, причем каждый свои. Долго и крепко прижимают к себе, вкладывая в этот жест всю теплоту, и выражают соболезнования. Вспоминают радостные моменты прошлого. От этих выражений вежливости и любви ее охватывает дрожь. Она хотела бы тишины, чтобы ни одна живая душа не мешала ей пройти в погребальный зал. Но каждый раз картина повторяется, будто совершая бег по кругу: по мере того, как с губ собеседника срываются слова, его боль будто рассеивается, лицо озаряется, он словно забывает, что говорит с сестрой усопшего. Как же ей хотелось бы сейчас прекратить этот неиссякаемый поток излияний и закричать: «Хватит! Я больше не могу вас слышать! У меня нет времени, я должна побыть с братом, пока его не унесли, сказать последнее ”прощай” тому, кто был для меня всем, у меня назначено великое свидание с вечностью». Но стоит ей отделаться от одного, как на ее пути тут же встает другой. Оттле сочувствуют и пожимают руку. Подают милостыню в виде каких-то бесплотных историй и вываливают на нее воспоминания, до которых ей нет никакого дела. Она переходит от одного к другому, будто двигаясь меж теней, каждый раз являя им подобающую случаю маску и бунтуя внутри против пылкого сострадания всех этих людей. С трудом терпит слова толпы, которая говорит в один голос и что-то шепчет ей на ушко – каждый считает, что знает какую-то истину и не сомневается, что ему в какой-то степени принадлежал ее брат. Притом что Франц Кафка не принадлежит никому, разве что ей. «Замолчите!» – мысленно кричит она, только вот никто не желает узреть ее мрачный взор или услышать долгое, тягостное молчание. По очереди выпускают стрелы своих фраз: