Франц Кафка не желает умирать

Она отложила страницу. Нет, плакать не хочется. Плакать – значит навлекать на себя беду. Интересно, а среди бесчисленных писем брата было хоть одно, предназначенное не ему самому, а кому-то другому? Может, это просто монологи, которые он вообще мог бы никогда и никому не отправлять? Полученные от него послания она любила так же, как написанные им истории, которые он когда-то читал сестрам. Но если там выдумывал вымышленных героев, то здесь они были настоящими. Некоторые из них вращались вокруг фигуры отца, превращали его в насмешку, отдавали поражением слабого, проигрышем сломленных напрочь сыновей, выражали его манеру противостоять, его модель существования наперекор воле отца. Что же до нее, то в ее распоряжении имелись другие инструменты сопротивления и другие механизмы выживания; давать отпор ей удавалось благодаря дерзости и силе, которых у брата не было и в помине, – наверняка доставшись в наследство от отца, эти качества позволяли ей противиться его собственным дерзости и силе. Нет, Герман Кафка отнюдь не был дьяволом во плоти, просто он, как все отцы, был одержим и жаждал держать семью в узде, как и все мужчины (за исключением ее брата, которому отцом уже никогда не быть). Герман Кафка совсем не был чудовищем и, подобно всем мужчинам, вне всяких сомнений, лишь воплощал дома мечты о войнах, сражениях и могуществе; как хозяин дома он верховным владыкой распоряжался жизнью жены, троих дочерей и сына где и как только можно. Но разве не все отцы верховодят сыновьями перед тем, как отправить их воевать? Может, первейшая причина всех войн сводится в аккурат к их жажде воплотить мечту о вновь обретенной власти над сыновьями, в тот самый час, когда те поднимают голову и готовы бороться, перенимая факел господства? Их отпрыски под звуки фанфар отправляются воевать и с ликующим, воинственным видом идут на свою Голгофу, реализуя мечты отцов – отцов семейств и отцов наций, – которые в порыве единодушного согласия приносят в жертву сыновей Родины и сыновей родных. Те из них, кто выживет в этой бойне, могут сами стать отцами и тоже лелеять мечты о семейной тирании.

Герман Кафка был ничуть не хуже других – скорее всего, самый обычный отец семейства, в котором Франц видел больше жестокости и мощи, чем было на самом деле, ибо всегда смотрел на него детским взором, ведь не зря говорят, что творцы всегда созерцают мир глазами ребенка. Разве отец Милены Есенской, выдающийся и самый что ни на есть почтенный хирург, один из столпов высшего пражского общества, не отправил силком собственную дочь в сумасшедший дом, услышав о ее намерении выйти замуж за еврея? Разве не подверг принудительно самым разнообразным методам лечения в надежде исцелить от предполагаемого умопомешательства на почве любви? Герман Кафка на такое злодеяние, вероятно, не осмелился бы. Но когда она, Оттла, решила встать на тот же мятежный путь, что и Милена, когда попыталась нарушить запрет, связать себя узами с чужаком и жить свободно, презрев, что она дочь племени Израилева, а он сын племени гоев, Герман задействовал другие средства, хоть и более человечные по сравнению с принудительным помещением в психиатрическую больницу, но преследующие ту же самую цель: вернуть дочь на истинный путь великого Закона мужчин, запрещающего истинной христианке Милене Есенской делить ложе с евреем, а горделивой еврейке Оттле Кафке взять в мужья гоя. Не обладая жестокостью господина профессора Есенского, Герман Кафка не стал отправлять ее в желтый дом, когда она наметила в мужья гоя Джозефа Давида, не бросился выискивать в ней признаки безумия, а лишь призвал к голосу рассудка и к двухтысячелетней традиции, которую она якобы предала. Ну как же, дочь совершила преступление, оскорбив весь их народ: «Как тебе даже в голову пришло выйти замуж за гоя, в то время как мы возлагали на тебя такие надежды? Ты предала нас, Оттла, ты предала наших предков, предала Моисея и Авраама! Да твой собственный дедушка, мой отец Яков Кафка, мясник из Осека, владевший небольшой кошерной лавкой, от этого в гробу перевернулся! Ты решила разорвать извечные, выстроенные нами узы, творящие нашу историю! И во имя чего? Во имя любви? Ты, Оттла, говоришь о любви, но разве хоть что-то о ней знаешь? Ты называешь любовью свое первое увлечение, да еще и с гоем? Да и потом, когда это любовь была поводом для брака? Поводом, Оттла, может быть только долг!»