Фосс

Фосс лежал и слушал, как люди в доме принимаются за свои дела. Прислуга обменивалась немудрящими деревенскими снами, которые видела ночью. Девушки хихикали, устроили возню и совсем расшалились, потом хозяйка на них прицыкнула и велела принести щетки и ведра. Последовали шорохи и плеск воды, уборка началась. Деловито шуршало платье хозяйки, расхаживавшей по коридору.

Постепенно целительный воздух Рейн-Тауэрс произвел на Фосса почти тот самый эффект, на который рассчитывали хозяева. В сопровождении добродушного мистера Сандерсона немец медленно объезжал загоны, осматривая лошадей, мулов и еще кое-какой скот, предназначенный для нужд экспедиции. Остальные животные — отара овец и стадо коз — ожидали путешественников в Даунсе, у мистера Бойла.

Пока глава экспедиции был занят, другие участники тоже не скучали: чинили одежду, писали дневники, дремали, ловили мух для рыбалки, жевали сочные длинные травинки или рассказывали байки работникам и недоверчивым горничным миссис Сандерсон. Зато когда Фосс появлялся, они тут же вскакивали, готовые подчиниться любым распоряжениям, теперь казавшимся совершенно разумными. В его присутствии с них снималась вся ответственность, и на данном этапе им это особенно нравилось. Думать самим не приходилось, и можно было спокойно лежать и щуриться на солнце. Ведь главным был Фосс.

Порой немец держался по-отечески. Это было настолько ему несвойственно, что он сам себе дивился. В бороде стала проступать седина, что придавало новому образу достоверности, морщинки вокруг глаз, несомненно, свидетельствовали о доброте, в то время как сами глаза поощряли к откровениям, причем таковым, которые заставляют большинство крепко задуматься, прежде чем вверяться кому бы то ни было.

Во время пребывания в Рейн-Тауэрс немцу довелось выслушать много историй. К примеру, Гарри Робартс признался, что отец подвешивал его вверх ногами на цепях, над углями костра, и смотрел, как тот истекает по́том. Следующим пришел Тернер. Солнце нещадно палило, и голос его звучал угрожающе медленно, когда он рассказывал про дом в Кентиш-Тауне, на северо-западе Лондона, в котором, судя по всему, снимал угол и в котором кто-то умер, а люди смотрели на него и смотрели, с лестничных площадок и ступеней, пока он не убежал подальше от их глаз и по своей воле прибыл в эту страну, куда других отправляли силой за грехи их. Окончив рассказ, Тернер искоса посмотрел на Фосса, но солнце было слишком жарким, чтобы он мог жалеть о своей опрометчивости.

Фосс выслушивал тайны и поспешно запирал на замок, как по причине их ценности, так и в силу отвращения, которое питал к грехам этого сброда. Однако то же отвращение заставляло его поощрять членов своей экспедиции к дальнейшим излияниям.

Впрочем, кое-кто откровенничать не стал. Фрэнк Лемезурье. Немец внезапно осознал, что с прибытия в Рейн-Тауэрс они почти не виделись, и при случае даже заговорил об этом.

— То, как вы проводите время, Фрэнк, для меня загадка, — заметил он и улыбнулся.

Молодой человек смутился.

— Да как вам сказать… Чем бы я ни занимался, скрывать мне нечего.

Разумеется, ему было что скрывать.

— Шучу, — ласково отозвался немец. — Сейчас самое время для отдыха. Вы имеете полное право.

При этом он проницательно посмотрел на молодого человека, и вскоре тот вышел.

Уже в самый вечер прибытия, после того как природа предстала ему во всем великолепии, о существовании которого он прежде и не подозревал, Фрэнк Лемезурье начал меняться. Закатное солнце сгладило острые углы. Впрочем, тьма не пала, скорее брызнула на ждущие ночи холмы и запульсировала, словно кровь по жилам молодого человека. Ей противился лишь замечательный дом Сандерсонов. Позже Лемезурье вышел, чтобы посмотреть на светящиеся окна. Благодаря его одиночеству довольно скромный свет выглядел трогательным и желанным. Дни начали обретать смысл. Травы замирали и шелестели. Дитя прижалось к нему щекой. Солнце, величественное и властное, показалось простым кругом, в который можно вступить, если ты готов ослепнуть и сгореть дотла.

В конечном итоге, как-то раз Лемезурье вбежал в прохладную, тихую комнату, где поселился на время их пребывания, и стал искать в своих вещах старый дневник, который давно забросил из-за ничтожности происходивших в его жизни событий, потом ненадолго замер, держа блокнот в дерзновенных руках. И тогда он начал писать.

Все непрожитое постепенно переносилось на бумагу. Злоключения приняли форму, обратившись в цветы, горы и слова любви, которую ему прежде не доводилось выражать и которой, именно по этой причине, была свойственна истинность, присущая невинности. Закончив стихотворение, Фрэнк почувствовал, что оно жжет бумагу. Наконец-то он смог! Хотя молодой человек стал намного сильнее, он убрал дневник подальше, страшась, что его могут обвинить в слабости. Иногда он перечитывал свои записи, и даже если часть из них отмирала, сразу возникали новые пути к свету. Все постоянно менялось, как и мир явлений, из которого к нему пришли стихи. Впрочем, структура оставалась неизменной.