Форс-мажор – навсегда!

Не нашел.

— Россия не Техас, Арт. К сожалению. Нет у нас статьи 9—42, нет… Налью? Давай, ну! Что, мне в одиночку хлестать?!

— Я дозу уже получил, Марик. Наливай себе, наливай. Ты меня пока по совокупности не догнал своими «наперстками». Наливай. Себе, сказал!

Токмарев, презрев все уроки рафинированного «Нектара», за годы и годы усвоил привычку — натощак полный стакан водки, после чего приступать к еде, зато потом в течение всей трапезы — ни рюмки: я дозу уже получил…

Называлось это у него: принять «губастого».

То ли уроки ЛАЭС… Единовременная большая порция изгоняет радионуклиды из организма с ревущим «Долой!!!», а на чистенькое можно и закуску разложить внутрь.

То ли уроки «горячих точек»… Рюмочками хрустальными смаковать в оперативной обстановке затруднительно. Опрокинул кружку и — вперед! Но хлобыстать горячительное кружками одна за другой — с ног свалишься и сопьешься в конечном счете. Потому принял «губастого», и достаточно.

Токмарев принял «губастого» и («ты ешь, Арт, ешь!») ел, ел — упрашивать не надо, априорное «да!». А по поводу «налью?» — тоже не надо упрашивать, априорное «нет!».

Марик же опустошал «наперстки» не редко и не часто — словом, как и водится. Пьянел он поступательно-равномерно, но выражалось это лишь в чрезмерной говорливости и больше ни в чем. Логика, дикция, моторика, зрачки — в норме. Или элементарно — в кои веки выдался случай выговориться перед своим-понимающим.

Артем безусловный свой и понимающий.

Из Интернета черпать не перечерпать, но Интернет — поставщик, не собеседник.

Эхо-конференции — общение специфическое: избираемая тема — на выбор, но душу не изольешь, светская болтовня, иногда высокоинтеллектуальная, но болтовня, но светская.

Единственное лекарство — увеличение контактов и количества разговоров с друзьями и родственниками.

Марик Артема пролечил? Долг платежом красен. И хотя Токмареву не терпелось посвятить Юдина в суть своего «одного дела» (сможешь помочь, Марк? Или подскажи, кто сможет…), он изображал участливого слушателя. Какое там «изображал»! В кои-то веки встретились!

— Нет у нас статьи 9—42, нет… А я вот, представляешь, Арт, все-таки убил сволочь! И никакой мент ко мне не прие… дерется! Погоди! Ты — мент?

— Мент, мент. В отпуске. Бюллетеню.

— Ага. Тогда делаю чистосердечное признание — убил!

— Гражданин Юдин! Укажите, где вы скрыли тело! — преувеличенно протокольным тоном скомандовал Артем, педалируя: шутим, старикан, шутим!

Гражданин Юдин тона не принял. Или это у него благоприобретенная манера — шутить с каменным лицом?

— Пойдем-ка!

— Опять пойдем?! Опять к компьютеру? Остынь, Марик. Хорошо сидим!

— Сказал, пойдем!

Хозяин — барин.

— Вот — тело! — ткнул Марик в монитор, где валялся поверженный Токмаревым cacodemon-mancubus.

— Не шейте себе чужое дело, гражданин Юдин! Наша прерогатива, следственных органов… Не под протокол — этого ур-рода замочил я. Трижды!

Что опять за детские игры, право!

— Это не урод, — снова проигнорировал предложенный тон Марик и взял тон любовно-злорадный: — Это Се-о-ома. Урод, само собой. Но портретная идентичность стопроцентная, ручаюсь. Сэмэн это. Клевцов. Знаешь?

— Марк! Хочешь сказать — говори! Что за!..

— Говорить? Или замнем?

— Начал — говори.

Вроде не совсем детские игры. Совсем недетские. И совсем не игры. Если только Марик не впал в состояние активированного безумца, повстречавшегося в Бомт-Оьвла: «Убью! Убью! Убью!»

Не, не впал. А ведь убил, пацифист тишайший… И правильно сделал. Кто бы мог подумать?!

Подумать Марик мог всегда. Крепко подумать. И додуматься до идеи, которая никому доселе в голову не могла втемяшиться.

То есть втемяшиться любая идея способна в любую голову, даже в голову Семена Клевцова.

Любая идея: а вот бы люди летали, как птицы! а вот бы всех под корень… перво-наперво черножопых и жидов! а вот бы заиметь лимон (лучше арбуз) полновесных зеленых, и пошли все на х-х-х…

Сему Клевцова к Юдину привел не кто иной, но Чепик…

— Юдин! Чепик. Ты, в самом деле, волокешь в этих ваших… если подумать, машинах?

— Компьютерррах? — Марик не упускал случая пррродемонстриррровать бытовому антисемиту Чепику: я-то еврррей, а ты, великоррросс, научись-ка сперррвоначалу тррреклятую букву выговаррривать! — Говорррят, волоку. Что дальше?

— Денег хочешь? Больших. Очень больших. Но по исполнении.

— От денег и дурррак не откажется. Конкррретней, Гена. Но учти — одной ногой я уже на ррродине пррредков. Ррродичи последние форррмальности утрррясают.

— Ма’йик! Кончай п’икалываться! Се’йозное п’йедложение! — свойски перешел на дефективное ‘й Чепик, давая понять: я ж к тебе как к д…’йугу!

— Излагай, Ген, — пощадил Марик.

— Чего излагать! Я с человеком одним подъеду, ладно? Объяснит. Идея его. Моих инте’йесов — ноль. П’осто человек хо’йоший. ‘Йучаюсь!

— Ну, попробуй, Ген.

… Просто человеком хорошим и был Сема Клевцов, он же (внешне) cacodemon-mancubus. При всей внешней чудовищности просто человек хороший изложил идею отнюдь не хилую…

Сам-то он, Сема, ни бум-бум. Он, знаете ли, кем только не работал. Бедствовал сильно. Время-то какое было страшное!