Формула всего

Ну что ж, чавалэ. Я откинулся назад. Чему быть – то будет.

Колесо вращалось. Гляжу – на обод одуванчик пристал, и раз оборот – не отпадает, два – остается… Три. Четыре. Встало колесо! Было не видно – отлип, не отлип.

– Отец дома? – спросил у кого-то Санька.

– В город уехал, – ответил детский голос.

– За получкой, что ли?

– Вроде того.

Я перекрестился – кажись, пронесло!

Колесо стоит!

Дьявол этот Санька! Чего ему еще?

Слышу:

– Мать позови.

Наиля! Ох…

– Так она с папанькой ушла. Они за получкой теперь вместе ходят.

Ай-нанэ-нанэ! Я привстал на локте, улыбнулся мальцу. Он как кол проглотил! Узнал, должно быть. А я чего ж – отсчитал ему пять дукатов и говорю:

– Отдашь отцу. Скажешь, что цыган заплатил за подсвечник.

Санька вмешался:

– Лучше бабке отдать. Большие деньги.

– Не потеряет. Он умный! Да? Умный – нешумный! – подмигнул я парню.

Раскатилось «Нно-о!», и поехали мы.

– Слушай, Алеша. Я всегда гадал – что же вы зимой-то? в палатках? а? Как с холодом боретесь?

– А мы с ним не боремся. Мы с ним дружим!

Санька хмыкнул в усы:

– Упаси Господь от такой дружбы.

– От дружбы нехорошо отказываться, – продолжал я валять дурака, радуясь тому, как все обошлось.

За прудом с притопленными мостками, в облетающих тополях, я спрыгнул с телеги:

– Бывай, дружище. Хороший ты мужик. Золота в судьбе! Все дороги с песней!

Санька удивился, чего я слез, а я это сделал, потому что думал – как бы учителя не встретить по пути. Он же из города, а мы в город! Мало ли что.

Санька уехал, и знать не зная, что я ему в куль золотой запрятал – потом найдет, добрым словом вспомнит, а это, чавалэ, дороже стоит! Хорошо, когда можешь себе это позволить.

Я свернул в лес. Он был легкий для путника – светлый и чистый, как будто парк. За лесом:

По-оле!
Чистое по-оле!
Светит луна или падает снег!..

За полем овраги, лес и лощина – ольхой заросла и березками куцыми. Вон уж и озеро. Путь заболотил. Мох был усыпан спелою клюквой. Меня осадили кусачие мухи, раскрашенные, как пчелы. Я от них убежал на горку, где шумели дубы и сухая прохлада не пускала «пчел».

Привет, Карачурт!

Место прежней стоянки я не искал – оно само подвернулось мне. Я не посмел от него уйти и остался с ночевкой. Ветер продулся, и вода в озере встала наглухо: брось в нее щепку – с места не сдвинется до первых петухов!

Я сбросил одежду, а ножик воткнул от нее в стороне, у самой воды. Это на случай, если кто-то припрется: вот, мол, цыган – безоружный, голый, сейчас я его… К одеже он точно меня не подпустит, а нож не увидит. Я им завладею без всякой помехи, ну а с ножом – это с ножом.

Я вошел в озеро и поплыл. Интересно, как тут моя Загадка? Схватит сейчас за ногу и на дно! Ай! Ай! Я попал на холодный ключ. Кожа стала гусиной, и, как быстро я ни греб, смыть мурашки не удалось. Разводя костер, опять ее вспомнил. Я ее обидел. Это правда, и это плохо. Можно было не обижать. Ей, должно быть, известно, что я вернулся, но она не лезет – понимает. Умница! Я ее прощения не ищу! Счастья и сил ей!

А утром слышу:

– Яв джидо, морэ!

Я подскочил. Дэвлалэ-Дэвла!

Слышать родную речь было так же странно, как – пусть никто меня не слышит – видеть раздетой собственную мать.

Их было двое. Цыган с цыганкой. Одеты плохо. Оба мне – ниже плеч, но он ее выше. С хищной повадкой. И стал-то в тени! Коренаст, плечистый, а лицом, чавалэ, не то что черный, а почерневший. Я его понял – воровскими тропами парень ходит. Такому темная ночь не в убыток.

Девчонка – с ним, лет под тринадцать, может и жена, но тонка, как гвоздик. Спину сутулит. На щеке – три царапины, словно от кошки, а скорее всего от обманутой женщины: поймалась на краже, и та ее… Зубы во рту – неровные, мелкие, обломанные до треугольников, словно тоже кошачьи. Золотых нет.

– Ромалэ, вы чьи?

– А ты не узнал?! – парень притворно изумился. У него золотые зубы имелись, но всего пара штук. Если б я улыбнулся, он бы расстроился – у меня-то их просто ослепнуть можно!

– Меня зовут Антощ, сын Трубочиста, или просто Выдра. А это – Хаза, дочь Трубочиста. Моя сестра. Мы салахоры[98], – закончил он с гордостью.

Клянусь конями! У всех салахоров мозги набекрень. Они хоть и цыгане, как лаутары или кастрюльщики, а только мы с ними никогда не роднились. В Хунедоару заносило их редко. Они бедные и дикие. А как еще скажешь про тех цыган, у которых не парень сватает девушку, а наоборот – она выбирает! По-нашему это получается срам, а у них – обычай. Бог у нас один и язык один, но сами мы разные.

– Из Буковины? – спросил я для порядка, отлично зная, что салахоры всегда оттуда.

– Оттуда, морэ.

– А здесь к кому?

– Ни к кому. К тебе! Я голодный как волк.

– Ну угощайтесь!

Если б не усталость, они просияли б!

Я поделился, чем оставалось – печеной картошкой да пресным караваем. Негусто, конечно, но Выдра сказал:

– Харчи – тощие да на воле. Спасибо, Дэвла, за эту встречу!

Каравай был непочат, и салахоры терпеливо ждали, пока я первый отломлю кусок.

– Меня зовут Драго, сын Брэтиано. Из Христофоровых. Мы лошадники.

– Лошадники? Здорово. Я коня вижу – кровь меня жжет!