Формула всего

За спиной у Антоща вырос Драго, который, подобно Тарелкину, весь день провел в странном одиночестве – не мучительном, не унылом, но совсем не спокойном. Он проснулся рано и долго лежал, не чувствуя смысла вставать – «Зачем?». Несколько солнечных славных часов, заглянув в окошко, прошло мимо него – цыган не жалел, и в общем загадка была не в том, почему он лежал, а в том, для чего он все-таки встал, и зачем улыбнулся, и почему Марину от его улыбки охватила тревога.

– Давай сюда, – брандмейстер подвинулся вместе со стулом и повторил специально для Тарелкина: – Пьянство – чушь! Главное, чтобы человек был хороший.

– А хороший – это тот, кто с тобою выпьет? – Драго поставил одну бровь над другой.

– Зря ты так говоришь, цыган. Извини – забыл, как тебя зовут.

– Ну и ладно.

– А меня как звать, помнишь?

– Григорий.

– Молодец! За память! – брандмейстер поднял тост.

Все поддержали, включая Тарелкина. Вскоре тот заметил в правом углу залы инженера, с которым они когда-то учились. «Прескучный тип», – не раз отзывался о нем Тарелкин, но в данный момент компанию этому «прескучному типу» составляли две весьма миловидные барышни – с веерами и в лентах. Тарелкин тут же захотел быть им немедленно представлен и оставил цыган. Освободившийся стул спустя минуту заняла Марина.

– Даже не извинился, – сказала она про брата.

– Слов не нашел, – объяснил брандмейстер, но Марина вопросительно взглянула на Драго.

– Взрослые люди не извиняются, – произнес цыган.

Марине стало легче:

– Ну и пускай. Лишь бы он понял.

– Он поймет. Обязательно. Разбей меня солнце!

А между тем Александр Александрович в новом обществе воспрял духом. Эти люди ничего не знали о его вчерашних проделках, барышни заразительно хихикали, и вкупе с красным вином все это подействовало на Тарелкина укрепляюще. Девушки слушали его, раскрыв губки и хлопая ресничками, а одна изумленно всплеснула руками:

– И как вы не боитесь водить с ними дружбу! Как, вы сказали, его зовут?

– Алеша. А фамилий у них не бывает, чтобы, так сказать, не облегчать работу государственному сыску, хе-хе, – Александр Александрович хоть и называл себя «борцом за правду», тем не менее всегда был морально готов нанести ей серьезный урон или даже пожертвовать, если ложь, а точнее плоды его безудержной фантазии, были более эффектны.

– И я вам скажу! – не унимался Тарелкин. – Он цыган непростой. Он смертью укушенный!

– Это как?

– Не знаю, но сразу видно. У такого человека, если ты его встретишь, заблудившись на улице, никогда не спросишь: «Как пройти туда-то?», «Где улица такая-то?». Лучше будешь блуждать, да еще и Богу спасибо скажешь, что он прошел мимо, а тебя не задел. Хотя он добрый. Он правда добрый. Но способен на все. Ему жизнь осточертела. Как я его понимаю!

– Боже! Александр! Это жутко интересно. А вы не знаете – цыганки на картах правду гадают или это только наглый обман?

– О! Лучше не спрашивайте! – произнес Тарелкин с таинственным видом. Он понизил голос: – Это вам не сольфеджио. Тут – секреты. Цыганские секреты! Если я их выдам, меня – тю-тю?

– Как «тю-тю»?

– Натурально. Пырнут! Или тот, или тот.

– Про нас брешет, – сказал Антощ Драго.

Тот отмахнулся:

– Ты лучше…

– Понял. «Коней»?

– Да.

– Второй день идет.

– И чего?!

– Ты вроде торопился?

Драго провел ладонью по лбу – снизу вверх, приподняв вихры. Антощ понял, что зря спросил, и постарался это исправить:

– Морэ, я без издевки. Просто хочется знать – едем или не едем?

– Куда? К кому? Мариночка, будь так ласкова, принеси еще.

Та с осуждением покачала головой, но насчет водки распорядилась.

– Ну поехали, – стронул Выдра. – Зло забрало – песня душевней.

«Кони» бежали в сто первый раз. Гульба продолжалась. Уже долетали возгласы Тарелкина «падший ангел» и «я ль не рыцарь». У Марины на душе скребли кошки. Как ее достали мужские сумасбродства! «Ничего ведь не думают, даже о себе. Нам, бабам, поручают о них думать, а нам это надо? Нет. Только жалко, что пропадут… А какие глаза у него, мамочка моя».

Драго сидел, уронив лоб в ладони, и вдруг услышал голос Марины:

– Почему ты грустный?

– А?

– Почему ты грустный?

– Мне наплевать, – он сказал ей правду. Прищемил черт сердце, и все не мило. – То, что понимается, то не говорится.

Еще один окаянный глоток. Будь что будет. Как змею ни гни, она не сломается!

– Эй, человек!

И оркестр играл, что он ни попросит. Про тройку и ярмарку, про камыш, про «живет моя отрада» и «последнюю пятерку». Музыка кружила, как бокал с шампанским, и все, и не все, и так, и не так, назад, вперед, эх, эх!..

Чего-то нет, кого-то жаль,
Куда-то сердце мчится вдаль.
Я вам скажу один секрет –
Кого люблю, того здесь нет.

Лошади несли, и в центре залы разошлась одна, еще молодая. Она энергично трясла пухлыми руками и, раскрасневшись, прыгала на ножках, которым было нелегко с ее весом, вела плечами, хлопала в ладоши, но у нее все равно получалась лишь карикатура на цыганский танец, однако люди дружно ей хлопали, много смеялись, радуясь тому, как она плясала.