Фонтан

Он воздает каждому по заслугам. Каждому достается внимание, пристальный осмотр и тихий свист. Работы Би в коллекции не представлены. У него вибрирует телефон. Он выключает его, не взглянув на номер.

Рядом с коллекцией находится нечто, для чего годится одно название: полигон. Мишени — фотопортреты всех искусствоведов, о которых Би когда-либо слышал, и раскрученных художников, имеющих свои телешоу и школы, включая Росса Робардса, автора книг «Рисуют все», «Открой в себе Пикассо» и так далее (на обложках книг — измененные названия, написанные колючим почерком Кувалды: «Малюют все», «Открой в себе придурка»).

В черном списке Кувалды почетное первое место занимает Робардс, десяток его зеркальных картин с деревянными домиками в Висконсине и волшебными прудами со счастливой голодной форелью. Би переносит центр тяжести с одной ноги на другую. На мгновение ему становится неловко.

Все работы обильно заляпаны краской тошнотворных неоновых оттенков в духе восьмидесятых.

Учебные стрельбы.

Би осматривает жертв, в глубине души ожидая найти среди них свои работы.

Но не находит.

Бутылка с водой тычет ему в ребра.

Я не котируюсь.

Би ставит рюкзак на пол.

«Инвестируй в себя, Би». Кувалда так и делала. Приятно видеть, что оспариваемый семидесятипятитысячный грант ИХФ не был потрачен впустую.

Мимо с грохотом проносится поезд. Би кладет руку на стопку старых ржавых гаечных ключей. У него прилив вдохновения. Прозрение.

Однажды…

В здании, тарахтя, как кашляющий старик, включается компрессор.

Би ощущает дуновение прохладного ветерка.

Это кондей. У нее есть кондей!

Би не религиозен. Он не делает пожертвований, не покупает книжки, не платит церковную десятину. Но в этом здании, расположенном в промзоне с пустынными в выходной день парковками и скопищем старомодных паркоматов, сейчас так тихо. В высокие окна льется солнечный свет. В его лучах танцуют и кружатся пылинки. Единственный посторонний звук — это по-прежнему спокойное дыхание Би. Его накрывает волна дзена.

Именно такое чувство, как он всегда считал, возникнет у него, когда он войдет в Сикстинскую капеллу. В Исаакиевский собор в Петербурге. В Музей Гуггенхайма. В Гетти.

В то место, где должен обитать Бог.

Восприятие становится четче, резче. В голове гудит.

Он может переехать сюда. А может никогда не возвращаться. Может остаться здесь. Пусть телефон разрядится и подохнет. Пусть копятся счета. И пусть хозяин дома сам с этим разбирается. Пусть эта свихнувшаяся на сексе отщепенка подает заявление об исчезновении человека. А он свернется калачиком на этом вот диванчике и уснет спокойным, безмятежным сном.

Он может освоить новые инструменты. Отказаться от своей прежней жизни. Он не заживет жизнью Кувалды, а направит собственную жизнь, собственное искусство в новое, свежее русло. Он может оставить позади модернистский стиль, который выработал и отточил до автоматизма.

Смысл в том, чтобы сидеть без гроша.

Смысл в рутине.

В застое.

В иронии.

В мышечной памяти.

В привычке.

В неизвестности.

В смерти.

И вторичной переработке.

Каку большинства художников, у Би, возможно, есть одна-две выдающиеся вещи. Возможно, это не самые любимые его вещи. Не те, которыми он больше всего гордится. Не те, над которыми он трудился как каторжный. Бесконечными ночами. В его воображении это не те вещи, которые он представляет со своей подписью, в неоновых огнях или еще с какими-нибудь атрибутами личного успеха.

Но это те вещи, которые соотносят его с миром.

С ожиданиями мира.

С ожиданиями менеджера.

Агентов.

Издателей.

Галеристов.

Журналистов.

Властей.

Кассы.

Зрителя.

Потребителя.

А он устал пытаться их удовлетворить. Он не раздражен, не зол, не озлоблен. Просто стар. И устал. С наступлением осени жизни он должен был очутиться в другом месте. Физически. Творчески. Эмоционально.

Он мог бы переродиться. И без фонтана.

Какое-то гудение внезапно возвращает Би к реальности. На дальней стене он видит дверь. Ведущую не на выход, а, вероятно, в другую комнату. Би идет к ней, шагая по прямоугольникам света на полу, льющегося из высоких окон.

Ему не по себе.

Он подходит к таинственной двери. Перед дверью лежит коврик. И стоит пара грязных рабочих ботинок с потертыми носами, под которыми тускло блестит стальная оковка. Рядом — небольшой мусорный контейнер и еще одна маленькая коробка с латексными бахилами. Би колеблется, однако разувается, пугаясь своих вечно грязных носков, которые он должен снять. Садится и с минуту проветривает их, как будто они могут испускать невидимый газ, который наполнит бахилы, точно воздушные шарики, и понесет их к медленно вращающимся лопастям промышленных вентиляторов на потолке.

Би тянется к дверной ручке, в которой его пальцы отражаются как в кривом зеркале, превращаясь в пухлые сосиски, и в этот момент в здание врезается машина. С оглушительным ударом.

?