Флибустьеры

Сумерки сгущались, и на душе у Исагани тоже становилось все мрачнее — он уже не надеялся увидеть Паулиту. Гуляющие расходились с Набережной и шли на улицу Лунета, откуда прохладный вечерний ветерок доносил обрывки мелодий. Матросы на военном корабле, стоявшем в устье реки на якоре, убирали на ночь снасти; легко, как пауки, они сновали по канатам вверх и вниз. На судах один за другим загорались огоньки, будто глаза живых существ; от песчаной полосы берега, где, как говорят поэт:

Легкий ветерок колышет волны,
То льнут они к земле, то убегают
И тихо что-то шепчут, неги полны,

подымался легкий туман и, пронизанный лучами полной луны, повисал таинственной полупрозрачной пеленой…

Но вот вдали послышался шум, Исагани обернулся, сердце его отчаянно забилось. К берегу подъезжал экипаж, запряженный парой белых лошадей, которых он узнал бы среди сотен тысяч других. В экипаже сидели Паулита, донья Викторина и подруга Паулиты, та, что была с ней накануне в театре.

От волнения юноша не мог двинуться с места, но Паулита, не дожидаясь его, с легкостью сильфиды соскочила на землю и одарила Исагани нежной, примирительной улыбкой. Исагани тоже улыбнулся, и вмиг все черные мысли, терзавшие его, рассеялись, как дым. Снова просветлело небо, радостно зашумел ветерок, расцвели цветы в придорожной траве. К несчастью, тут была донья Викторина, она бесцеремонно завладела юношей и принялась выспрашивать у него о доне Тибурсио. Ведь Исагани обещал ей разыскать сбежавшего супруга с помощью знакомых студентов.

— Пока еще никому из них не удалось что-либо узнать, — отвечал Исагани, и это была сущая правда: кто мог догадаться, что дон Тибурсио скрывается как раз в доме его дядюшки, почтенного отца Флорентино!

— Если найдете его, то передайте, — негодовала донья Викторина, — что я призову гражданскую гвардию. Живым или мертвым, а мне его доставят… Не ждать же мне десять лет, чтобы выйти замуж!

Исагани с испугом уставился на нее: донья Викторина задумала второй раз выйти замуж? Кто же этот несчастный?

— Как вам нравится Хуанито Пелаэс? — неожиданно спросила она.

— Хуанито?..

Исагани не сразу нашелся, что ответить. Его так и подмывало выложить ей все дурное, что он знал о Пелаэсе, но природное благородство взяло верх, и он отозвался о Хуанито вполне дружелюбно именно потому, что тот был его соперником. Донья Викторина, сияя от удовольствия, принялась расхваливать этого необыкновенного юношу и уже собиралась поверить Исагани тайну своего сердца, но тут подбежала подруга Паулиты и сообщила, что Паулита уронила свой веер на камни у берега. Было ли это сделано с умыслом или случайно, мы не знаем, но под этим предлогом Исагани смог покинуть старуху и уединиться с Паулитой. Впрочем, разнежившаяся донья Викторина уже смотрела сквозь пальцы на ухаживания Исагани, надеясь, что он поможет ей заполучить Хуанито.

Паулита, поблагодарив юношу за веер, сделала ловкий ход: прикинулась обиженной, недовольной и лукаво намекнула, что удивлена, видя его здесь в то время, когда все пошли на Лунету, даже французские актрисы…

— Вы назначили мне свидание. Как же я мог не прийти?

— Однако вчера вечером вы даже не заметили меня в театре. Я все время наблюдала за вами, а вы не сводили глаз с этих девиц cochers…

Роли переменились: Исагани собирался требовать объяснений, а теперь надо было самому оправдываться, и, когда Паулита наконец его простила, он счел себя счастливейшим из смертных. Ему еще пришлось благодарить девушку за то, что она явилась в театр: это тетушка ее заставила, и решилась она пойти только затем, чтобы увидеть его, Исагани. А Хуанито Пелаэса она терпеть не может!

— В него тетушка ведь влюблена! — звонко рассмеялась Паулита.

Оба развеселились, как дети, представив себе Хуанито супругом доньи Викторины, — ну, чем не пара? Мешало только одно: дон Тибурсио-то был еще жив. И Исагани открыл возлюбленной тайну его убежища, взяв с нее обещание никому об этом не рассказывать. Паулита охотно пообещала, но про себя решила, что подруге скажет обязательно.

Вспомнив о доне Тибурсио, Исагани завел речь о своем родном селении, которое приютилось среди лесов и рощ на берегу океана, неумолчно шумящего у высоких скал.

Когда Исагани заговорил об этом глухом уголке, глаза его засверкали радостью, на щеках проступил румянец, голос зазвенел от волнения; пылкая фантазия поэта подсказывала ему самые нежные, самые страстные слова — то было настоящее любовное признание.

— Ах! — вырвалось у него. — Там, среди моих гор, я чувствую себя свободным, свободным, как ветер, как солнечный свет, который неудержимо разливается по вселенной! Я променял бы все города, все дворцы на этот уголок Филиппин; лишь там, вдали от людей, можно познать истинную свободу! Там, наедине с природой, с ее тайнами и бесконечностью, наедине с лесом и морем, я мыслю, говорю и действую, как свободный человек, сбросивший с себя иго тирании!