Флибустьеры

В Манилу дон Кустодио приехал совсем молодым и, заняв хорошую должность, женился на красивой метиске из весьма состоятельной семьи. От природы наделенный способностями, смелостью и большой самоуверенностью, он сумел приобрести вес в обществе, а приданое жены позволило ему пуститься в коммерцию, получить контракты у правительства и аюнтамьенто. Вскоре его сделали советником, затем алькальдом, а потом членом «Экономического общества друзей родины»[126], советником Верховной администрации, председателем Союза богоугодных заведений, гласным членом Союза милосердия, членом правления Испано-Филиппинского банка и т. д. и т. п. Но не подумайте, что эти «и т. д.» подобны тем, какие обычно ставятся после длинного перечня титулов. Как-никак дон Кустодио, никогда не раскрыв ни одного труда по гигиене, сумел стать вице-председателем Манильского общества по охране здоровья, — правда, из восьми членов общества лишь один когда-то пытался стать врачом, да и то безуспешно. Он также был членом Правительственной комиссии по прививке оспы, состоявшей из трех врачей и семи не причастных к медицине лиц, среди коих были архиепископ и три провинциала. Кроме того, он состоял в различных братствах, им же несть числа, да еще, как мы видели, был референтом Высшей комиссии по начальному образованию, которая, как правило, бездействовала. Всего этого было вполне достаточно, чтобы газеты осыпали его лестными эпитетами и тогда, когда он совершал путешествия, и тогда, когда просто изволил чихнуть.

Несмотря на столь многочисленные обязанности, дон Кустодио отнюдь не принадлежал к числу тех, кто на заседаниях дремлет, а при голосовании присоединяется к большинству, вроде иных малодушных и ленивых депутатов. В отличие от многих европейских государей, которые носят титул короля Иерусалимского[127], дон Кустодио ревностно исполнял все обязанности, налагаемые его саном: на заседаниях грозно хмурил брови, говорил напыщенно, солидно откашливался и нередко брал на себя труд быть единственным оратором: приводил какой-нибудь пример, излагал свой новый проект или полемизировал с коллегой, дерзнувшим ему противоречить. Дону Кустодио еще не было сорока, но он всегда советовал действовать осторожно, выждать, пока дело созреет, — добавляя про себя «как дыня», — хорошенько подумать, не рубить сплеча, помнить о характере индейцев, о престиже испанцев, ибо превыше всего испанцы, религия и т. д. В Маниле помнят его речь, произнесенную в ответ на предложение заменить лампы на кокосовом масле керосиновыми. Дон Кустодио был весьма дальновиден: на это новшество, которое, не угрожая производству кокосового масла, могло, однако, затронуть интересы некоего советника, он обрушился со всей мощью своих легких, находя проект преждевременным и пророча великие социальные потрясения. Не меньше прославилось его выступление против трогательной серенады, которой хотели почтить отъезжающего губернатора: дон Кустодио, затаивший обиду на прежнего правителя, сумел внушить своим коллегам, что восходящая звезда видит в звезде заходящей смертельного врага, и устрашенные поборники серенады пошли на попятную.

Как-то врачи посоветовали ему поехать в Испанию, подлечить печень. И газеты заговорили об Антее, которому необходимо коснуться родной земли, дабы обресть новые силы. Однако, очутившись в столице, наш Антей почувствовал себя ничтожной пешкой. В Испании его никто не знал, и он стал тосковать по лестным эпитетам, к которым так привык. В среду богачей ему не было доступа, в научных и литературных обществах он, по скудости образования, не мог играть заметной роли, а споры в политических кружках приводили его — человека отсталых взглядов и приверженца духовенства — в состояние тупого раздражения; он понимал только одно — здесь всерьез дерутся на саблях и рискуют жизнью. Ах, как ему недоставало лакейски покорных манильцев, которые сносили все его дерзкие выходки! Как вздыхал он зимой, когда, схватив воспаление легких, грелся у жаровни; с какой нежностью вспоминал Манилу, где достаточно теплого пледа; как мечтал летом о своем удобном шезлонге и опахале.

Словом, в Мадриде он затерялся среди тысяч таких, как он; и, несмотря на бриллиантовые запонки, однажды на улице его обозвали «деревенщиной», в другой раз «выскочкой», смеялись над его провинциальным видом, а какие-то наглецы чуть не вызвали его на дуэль, придравшись к пустяку. Обозленный на консерваторов, которые отмахивались от его советов, и на угодливых льстецов, присосавшихся к его кошельку, он объявил себя сторонником либеральной партии и, не пробыв в Мадриде и года, вернулся на Филиппины, так и не вылечив печень, зато полностью переменив образ мыслей.