Флибустьеры

— Да, да, погибнут. Исагани, богом тебя заклинаю, идем! Я потом тебе все объясню. Ну, идем же! Человек еще более несчастный, чем ты и я, обрек их на гибель… Видишь, там, на террасе, горит свет, ярко, ровно, как электричество? Это смертоносный свет! Лампа начинена динамитом, она стоит в заминированной беседке… Она взорвется, и ни одна крыса не уцелеет! Бежим!

— Нет, — печально покачав головой, ответил Исагани. — Я останусь здесь, хочу увидеть ее в последний раз… Завтра все будет кончено!

— Пусть же свершится судьба! — воскликнул Басилио и поспешно зашагал прочь.

Исагани поглядел вслед своему другу: так убегает человек, которого гонит смертельная опасность. И снова, как завороженный, он принялся смотреть на балконную дверь, подобно шиллеровскому рыцарю Тогенбургу[185], который все ждал, что появится его возлюбленная. Зала теперь была пуста, гости разошлись ужинать в другие комнаты. Вдруг Исагани вспомнились слова Басилио, вспомнилось его искаженное страхом лицо. И в его сознании отчетливо зазвучали слова: «Лампа начинена динамитом… Она взорвется». Значит, взорвется дом, в котором сейчас Паулита. Ужасная смерть ожидает ее…

И сейчас же ревность, оскорбленное самолюбие, тоска по утраченному счастью — все отступило, все забылось. Одной любовью горело теперь благородное сердце юноши. Не думая об опасности, Исагани бросился к дому; его решительный вид и хорошее платье помогли ему беспрепятственно пройти внутрь.

А пока на улице происходила эта короткая сцена, за столом верховных богов передавали из рук в руки клочок пергамента, на котором красными чернилами были написаны зловещие слова:

«Мане, Текел, Фарес[186].

Хуан Крисостомо Ибарра»

— Хуан Крисостомо Ибарра? Кто это? — спросил его превосходительство, передавая записку соседу.

— Какая непристойная шутка! — возмутился дон Кустодио. — Подписываться именем флибустьера, который уже более десяти лет как убит!

— Флибустьера!

— Шутка бунтовщика!

— При дамах…

Отец Ирене взглядом искал шутника; вдруг он заметил, что отец Сальви, сидевший справа от графини, побелел как полотно, глаза его в ужасе расширились — взгляд был прикован к таинственной подписи. И отцу Ирене пришел на память аттракцион с говорящей головой.

— Что, отец Сальви? — спросил он. — Узнаете руку своего друга?

Отец Сальви беззвучно пошевелил губами и, не отдавая себе отчета в том, что делает, отер лоб салфеткой.

— Ваше преподобие, что с вами?

— Это его почерк, — еле внятно пробормотал отец Сальви, — почерк Ибарры!

В изнеможении он откинулся на спинку стула, руки его бессильно повисли.

Все молча переглянулись, на лицах было уже не беспокойство, а явный страх. Его превосходительство хотел встать из-за стола, но, подумав, что это сочтут трусостью, остался сидеть. Стараясь не выдать волнения, он время от времени оглядывался: солдат поблизости не было, слуг он видел впервые.

— Продолжим ужин, господа! — возгласил он. — Не надо придавать значения глупой шутке.

Но голос его дрожал, и все встревожились еще больше.

— Надеюсь, это «Мане, Текел, Фарес» не означает, что нас нынче вечером собираются убить? — промямлил дон Кустодио.

Все оцепенели.

— Правда, нас могут отравить…

У гостей попадали из рук вилки и ножи.

Свет лампы между тем стал постепенно слабеть.

— Лампа гаснет, — обеспокоенно заметил генерал. — Отец Ирене, прошу вас, подкрутите фитиль!

В этот миг в беседку, как вихрь, ворвался какой-то человек, опрокинул стул, оттолкнул слугу, схватил лампу, выбежал с ней на террасу и, размахнувшись, швырнул ее в реку. Это заняло не больше пяти секунд, от изумления все потеряли дар речи. Беседка погрузилась во мрак.

Только когда лампа уже очутилась в воде, слуги завопили: «Держи вора!» — и тоже ринулись на террасу.

— Револьвер! — крикнул кто-то. — Дайте револьвер! В погоню!

Но неизвестный с легкостью тени вскочил на кирпичную балюстраду и, прежде чем зажгли другую лампу, бросился в реку — раздался лишь громкий всплеск воды.

XXXVI Страдания Бен-Саиба

Наконец внесли лампы, при свете которых потрясенные боги явились глазам смертных в самых неожиданных и неприглядных позах. Тогда Бен-Саиб, воспылав праведным гневом и осмотрительно запасшись одобрением цензора, помчался со всех ног к себе домой — жил он в мансарде совместно с прочей газетной братией, — чтобы написать великолепнейшую статью, какой еще не читывали под филиппинским небом. Добросердечный журналист не мог допустить, чтобы генерал-губернатор уехал в Испанию, не узрев дифирамбов Бен-Саиба. Итак, он пожертвовал ужином, балом и всю ночь провел без сна.