Флибустьеры

— Гм! Лучше бы вы начали с чего-нибудь полегче, — помолчав, сказал он, — в чем и вы и мы могли бы уступить без ущерба для своего достоинства и привилегий. Ведь мы можем договориться и жить в мире, так к чему эта ненависть, это недоверие?

— Что ж, тогда перейдем к частностям…

— Да-да, если мы затронем основы, то опрокинем все здание.

— Итак, принципы в сторону, переходим к частностям, — улыбнулся Исагани. — Я, тоже умалчивая о своем мнении, скажу, что поведение студентов изменилось бы, если бы профессора изменили свое отношение к ним. А это уж в вашей власти.

— Неужели студенты жалуются и на меня? — спросил доминиканец.

— Мы с самого начала условились с вами, падре, не говорить ни о вас, ни обо мне. Будем рассуждать вообще. Согласитесь, что за годы, проведенные в аудиториях, студенты не только почти ничему не научаются, но утрачивают кто частично, а кто и полностью — чувство собственного достоинства.

Отец Фернандес нахмурился.

— Никто их не заставляет учиться, — сухо заметил он. — Поглядите, сколько у нас невозделанной земли.

— О нет, кое-что заставляет, — так же сухо возразил Исагани, глядя доминиканцу прямо в глаза. — Долг каждого человека стремиться к совершенствованию, вдобавок человеку от природы свойственно желание образовать свой ум, а у нас это желание особенно сильно, ибо его всячески подавляют. Мы отдаем государству свои деньги и жизнь, и мы вправе требовать от него просвещения, чтобы зарабатывать больше денег и улучшать условия своей жизни. О нет, падре, кое-что заставляет — само правительство, вы сами, тем, что издеваетесь над необразованным индейцем и отказываете ему в правах, ибо он невежествен. Вы раздеваете его догола, а затем сами же смеетесь над его наготой!

Отец Фернандес не ответил, он все более возбужденно ходил по кабинету.

— Вы говорите, поля не возделаны! — после краткой паузы продолжал Исагани несколько мягче. — Не будем разбираться в причинах этого, иначе мы зайдем слишком далеко. Но неужели вы, отец Фернандес, человек науки, профессор, хотели бы сделать нас всех батраками, землепашцами? Неужто для вас землепашец — тот идеал, к которому должен прийти человек в своей эволюции? Или вы науку оставляете себе, а труд — другим?

— Нет, я хочу, чтобы знания давались тем, кто их заслуживает, кто сумеет их сберечь, — ответил монах. — Когда студенты докажут, что любят науку, когда мы увидим людей с убеждениями, людей, способных отстоять свои взгляды и свое достоинство, — лишь тогда на Филиппинах появится своя наука, появятся свои ученые! Да, сейчас профессора злоупотребляют своим положением, но ведь студенты им потворствуют!

— Пусть появятся такие профессора, тогда появятся и студенты!

— Вы требуете перемен, вы и начните переделывать себя, а мы последуем за вами.

— О да, — иронически усмехнулся Исагани. — Должны начать мы, потому что нам это труднее! Вы отлично знаете, что ждет ученика, который осмелится спорить с учителем! Вы сами, при всей вашей любви к справедливости, при всех благих намерениях, с трудом сдерживаетесь, когда я высказываю вам горькие истины! Даже вы, отец Фернандес! Какую награду получили те, кто пытался посеять в наших умах иные идеи? И сколько бед обрушилось на вас за то, что вы стремились быть добрым и исполнять свой долг?

— Сеньор Исагани, — сказал доминиканец, протягивая ему руку, — хотя мы, по-видимому, ни в чем не убедили друг друга, разговор наш не бесполезен: я поговорю с братьями о том, что от вас услышал, и надеюсь, мне удастся что-нибудь сделать. Только, боюсь, они не поверят в существование такого филиппинца…

— Боюсь и я, — ответил Исагани, пожимая руку доминиканцу. — Боюсь, мои друзья не поверят, что существуют такие монахи, каким вы мне открылись сегодня.

Исагани откланялся.

Отец Фернандес отпер дверь и проводил его взглядом, пока юноша не исчез за поворотом коридора. Монах еще долго прислушивался к шагам, затем воротился в кабинет и стал у окна. Он увидел, как Исагани вышел на улицу, и услышал, как тот ответил товарищу, спросившему, куда он идет:

— В полицию! Я должен быть вместе со всеми, да и прокламации хочу посмотреть.

Товарищ взглянул на Исагани с ужасом, как на человека, решившего покончить с собой, и поспешно удалился.

— Бедный юноша! — пробормотал отец Фернандес, и на глазах у него проступили слезы. — Я завидую иезуитам, воспитавшим тебя!

Отец Фернандес глубоко ошибался: иезуиты отреклись от Исагани, а когда вечером узнали о его аресте, заявили, что он их скомпрометировал.

— Этот юноша губит себя и вредит другим! Пусть все знают, что свои идеи он почерпнул не у нас!

И отцы иезуиты не лгали. Да, такие идеи внушает лишь господь бог и посредником ему служит природа!

XXVIII Страхи

За несколько дней до злополучной «пятницы прокламаций» Бен-Саиб, в порыве пророческого вдохновения, заявил в своей газете, что для Филиппинских островов образование гибельно, в высшей степени гибельно. Теперь наш писатель ходил задравши нос — наконец-то он посрамил своего противника «Горациуса», который дерзнул высмеять его, поместив в своей газете «Фейерверк» следующую заметку: