Флейта Аарона. Рассказы

Аарон пообещал и затем очутился на улице. Было половина восьмого. Вместо того, чтобы вернуться прямо домой, он перешел через Понте-Веккио и попал в толпу. Ночь стала ясной. С пальто, перекинутым через руку, в каком-то опьянении от впечатлений сегодняшнего вечера и от мыслей об этой женщине, он быстро шагал вперед, не обращая внимания на окружающее, пробиваясь прямо сквозь толпу, он был в полном одиночестве, а встречные люди — просто какими-то деревьями.

Он уже повернул к дому, как вдруг неожиданно остановился. Остановился и пощупал рукою жилетный карман. Бумажника не было. Его обокрали. Это открытие молнией пробежало по всем его членам и вызвало что-то вроде дурноты. Его обокрали! Кажется, если бы ему в грудь вонзили кинжал, это не произвело бы на него такого впечатления.

Чувствуя себя совсем ослабевшим, как будто после действительного электрического удара, он пошел дальше. Теперь он уже был в состоянии рассуждать. Может быть, его бумажник был где-то в другом месте? Может быть, он не брал его с собой? Может быть, все это только воображение?

Он спешил вперед. Он жаждал успокоения. Ему так не хотелось чувствовать силу зла, именно в такой момент. Ему казалось, что какой-то злой дух умышленно нанес ему удар. И пронзил его. Добил его.

Дойдя до дому, Аарон поспешил подняться в свою уединенную комнату. Очутившись там, он со страхом запер двери и зажег свет. Затем он обыскал все карманы, осмотрел все кругом. Но тщетно.

Аарон сел в кресло, чтобы оправиться от удара. В бумажнике было 400 франков, три бумажки по одному фунту, бумаги и письма. Все пропало. Но не только самая потеря, сколько нанесенное ему оскорбление убивало его.

Он сидел, чувствуя слабость в каждом члене, и говорил сам с собою:

— Да, если бы я не несся, преисполненный всех этих чувств, если бы я не поддался чарам маркизы и не шатался по улицам, перестав следить за собой, — ничего подобного не случилось бы. Я распустился. И это моя вина. Нужно быть всегда настороже. Поставить часового у дверей своей души. А если я этого не делаю, то и поделом мне! Я сам заслужил такое наказание.

Придя к такому выводу, Аарон восстановил свое душевное равновесие и словно даже примирился с происшедшим. Он встал и начал оправлять свой туалет к обеду. Лицо его было сосредоточенно и спокойно. На сердце у него тоже установились покой и уверенность в себе. Ибо часовой был поставлен. Поставлен навсегда, бессменно.

Аарон никогда не забывал полученного урока. С этого дня необходимой составной частью его внутренней жизни стало сознание, что часовой у его сердца стоит на своем посту. И всякий раз, когда часовой дремал, он испытывал острую тревогу. Во сне или наяву, среди бурления пламенных страстей, при внезапном пленении, в сетях любви или в порывах возбуждения и бешеного гнева, — всегда бодрствовал в его существе какой-то уголок сознания, который не забывал, что часовой должен быть на страже бессменно, неусыпно, вечно.

XVII Над городом

Аарон вместе с Лилли сидели в маленькой лоджии, под самой крышей того высокого дома, где жил Аргайл. Лоджия представляла собой продолговатую террасу, лепившуюся под самым навесом крыши, так что никому, глядящему снизу, и в голову бы не пришло, что тут помещаются люди. Сидя здесь в солнечный, клонящийся к вечеру осенний день, Аарон и Лилли были на уровне конического купола Баптистерия. Внизу площадь уже тонула в тени обступивших ее зданий. Множество крошечных, черных фигурок — людей и экипажей — забавно двигались по площади взад и вперед, точно рыбы в аквариуме. Городские шумы почти не долетали сюда. Небо над крышами казалось здесь ближе, чем модные улицы шумного города. Солнце, пригревавшее сидевших в лоджии, скользило по боковому фасаду собора, стоявшего в его лучах, как распустившаяся чаша цветка, и по Джоттовой башне, вытянувшейся подобно тонкому стеблю белой лилии… Флоренция… Фиренце, Фиоренце… цветущий город… город цветения с красными лилиями в гербе. Флорентинцы — люди с цветущими душами. Цветение, пустившее глубокие корни в почву и поднявшее свою увенчанную голову высоко в благодатное небо, как собор, башня и Юный Давид.

— Мне любо это, — произнес Лилли. — Я люблю это место земли. Люблю собор и башню. Люблю каменную узорчатость Флоренции. Люди, души которых сжаты тисками готической христианской культуры, находят, что она легковесна, пестра, игрушечна. Но я люблю ее. Она изящна и румяна, и темные полосы на ней — только черные рябинки, какие бывают на махровых лилиях. Флоренция — лилия, а не роза: розовая, пятнистая лилия…

Его лирический монолог был прерван высунувшимся из окна своей спаленки Аргайлом, с лицом, покрытым пятнами мыльной пены.

— Сейчас хочу побриться, господа. Удобно ли вам? Погодите минутку. Я послал швейцара за сифоном содовой воды. Угощу вас виски с содовой. Дорогая стала теперь штука, — точно жидкое золото. Тридцать пять лир за бутылку, голубчики. — Аргайл выразительно вытянул лицо и прищелкнул губами. — Мне подарили бутылочку, и на ваше счастье на донышке еще осталось кое-что.