Флегетон

Лепер меня не узнал. Вероятно, вид мы с поручиком имели такой вид, что нас можно было принять за авангард банды мародеров. Пришлось представиться. Профессор всмотрелся, надел пенсне, вгляделся – и схватился за мою руку двумя своими. Он тряс ее минут пять, повторяя что-то невразумительное о письме профессора Гриневича, в котором сообщалось о моей безвременной кончине где-то под Дебальцевым. Пришлось вкратце изложить ему обстоятельства моего столь же безвременного воскрешения, после чего нас с поручиком начали поить чаем на такой белоснежной скатерти, что нам стало не по себе. Отвыкли!

К счастью, поручик Усвятский с его здоровым отношением к жизни сразу же ввел нашу беседу в деловое русло. Он заявил, что нам в квартире делать нечего, зато стоит поймать извозчика и поехать к развалинам Херсонеса Таврического, дабы профессор и приват-доцент (поручик счел необходимым добавить «бывший приват») смогли бы удовлетворить его законное любопытство. Роман Христианович со вздохом сообщил, что он такой же бывший, как и все мы, после чего долго искал шляпу и сетовал на правительство господина Кривошеина, заморозившее финансирование раскопок в Херсонесе.

Ехали мы долго, дорога ныряла из балки в балку, и поручик Усвятский имел достаточно времени, дабы высказать беззащитному профессору все, что он думает об историках вообще и об археологах в частности. Я не удивился, ежели в конце этих, столь знакомых мне рассуждений, последовало бы предложение расстрелять нас с профессором прямо на месте, но поручик ограничился лишь идеей создания при Академии Наук специальной химической лаборатории для экспертизы, консервации и определения возраста археологических находок. Только это, а также широкое применение флюоринового метода, разработанного французским химиком Карнотом еще в 1892 году, могло бы, по мнению поручика Усвятского, спасти археологию от полного вырождения. Я лишь хмыкнул, но профессор Лепер принял все сие всерьез и принялся жаловаться на пропажу коллекций Института в Константинополе и отказ властей подготовить к эвакуации фонды Херсонесского Склада Древностей.

В Херсонесе почти ничего не изменилось с того времени, когда я впервые приехал сюда в 1907 году, чтобы участвовать в экспедиции Карла Казимировича Косцюшко-Валюжинича. Склад Древностей стоял все там же, правда, на дверях висел замок, а посетителей, которых весной и летом бывало здесь порядочно, теперь не оказалось вовсе.

Однако, открыли нам быстро, и профессор повел нас по Складу, объясняя, что лучшее, увы, отправлено в Императорский Эрмитаж и теперь, вероятно, пропало навсегда. Впрочем, и тут оставалось много стоящего. Но поручика Усвятского обилием древностей пронять было трудно. Не склонный впадать в восторг по поводу того, что, скажем, данный канфар был современником Цезаря, он более интересовался, отчего мы датируем именно так, каков химический состав лака и возможно ли сей лак воссоздать в лабораторных условиях.

Химик, что с него возьмешь?

Да, тут было много знакомого. Кое-что осталось от экспедиции 1907 года, первой моей и последней – Карла Казимировича. Бородатого поляка уже валил с ног туберкулез, но он все торопил и торопил нас, будто и вправду чувствовал, что больше ему не копать эту серую землю. Здесь хранилось и многое из найденного в экспедициях самого Романа Христиановича. Я взял с витрины прекрасный аттический светильник с головой Пана, и мы с профессором вспомнили, как в 1908 году я выкопал его на Девичьей горке, когда мы заканчивали работы в южной части некрополя. Жаль, все это остается господам краснопузым! Эрмитажа уже нет, Константинопольский институт погиб, а теперь мы теряем Херсонес. Я спросил профессора, не собирается ли он уезжать, но Лепер лишь грустно улыбнулся, заметив, что никуда от Херсонеса не уедет. Поручик Усвятский попытался поведать Леперу о «чеке» и о том, как Совдепия относится к профессорам, особенно к тем, кто фотографировался вместе с Государем Императором на фоне херсонесских руин, но Роман Христианович заметил лишь, что ему они не смогут причинить зла. Тогда я еще не понимал, что он имеет в виду.

Мы зашли в монастырь, поставили по свече в храме Св. Владимира и долго стояли под его сводами. И это тоже приходится оставлять! Мы видели, и не раз, что творили господа комиссары в Божьих Храмах. Господи, а ведь отсюда пошло на Русь учение Христа! На этом месте, в храме Св. Василия, что на холме, крестился Равноапостольный. И теперь между Собором и ордами, рвущимися испаскудить и осквернить последние наши святыни, оставалась лишь узкая стальная полоска наших штыков. Даже в тот теплый беззаботный майский день под гигантскими сводами пустого храма, закрытыми цветной смальтой мозаик, под немигающим взглядом Одигитрии над золотым алтарем, чувствовался холод обреченности. Мы оставляли наши храмы под золотыми крестами, чтобы в конце пути обрести другие – черные Галлиполийские с двумя датами, как на надгробии.