Флегетон

Это случилось, если верить моему дневнику, 14 мая, а 15-го в Албат понаехало не меньше взвода каких-то больших шишек не ниже полковника в мундирах такого дорогого сукна, что за версту несло интендантством. Затеивалась очередная инспекция, и я от греха подальше увел роту к Бахчисараю. У Тепе-Кермена мы устроили небольшие маневры, причем прапорщик Немно, обороняясь против двух других взводов, умудрился подчистую разгромить прапорщика Герениса и пал в неравной схватке с поручиком Усвятским, который заманил победителя в небольшое ущелье и устроил второму взводу Тразименское озеро. В Албат мы не спешили, а посему прошлись, не торопясь, к селу Баштан и там подождали до вечера у маленького озера. Прибыв в Албат в полной темноте, мы надеялись, что мундиры дорогого сукна уже укатили. Однако, прямо у нашей камеры N3 меня нетерпеливо поджидал штабс-капитан Докутович со срочным приказом явиться в комендатуру.

Я почесал в затылке, на всякий случай велел поручику Усвятскому присмотреть за ротой, и отправился выполнять приказ.

Комендатура располагалась в большом двухэтажном доме рядом с базаром. Дежурный сообщил мне, что комендант уехал с комиссией, а меня ждет какой-то капитан, прибывший сюда днем из Севастополя. Еще более удивившись, я прошел в приемную, где за столом, спиной ко мне, сидел офицер в тылового вида кителе и читал газету, ежели не запамятовал, «Великую Россию».

Я стоял в дверях, прикидывая, из какого ведомства может быть сей капитан. Признаться, на ум приходило только одно ведомство, от которого в любом из двух вариантов – белом и красном – я всегда старался держаться подальше. Я пересчитал все свои возможные грехи за последние годы и рассудил, что расстрел перед строем – это будет еще по-божески. Впрочем, до мысли немедленно перебежать к краснопузым я дойти не успел, поскольку капитан, почуяв мое присутствие, изволил обернуться, и передо мною предстала довольная круглая физиономия с небольшими усиками. Физиономия широко улыбнулась, капитан вскочил и полез обниматься.

Итак, поздно вечером 15-го мая в приемной коменданта Албата обнялись два харьковчанина, два бывших студента Харьковского Императорского университета, видевшиеся в последний раз в неправдоподобно далеком теперь ноябре 17-го. Передо мной был капитан Егоров, Алексей Николаевич, Лешка, бывший студент юридического факультета и гроза харьковских барышень. Лешка хлопал меня по спине, язвил по поводу моей бороденки и требовал немедленного доклада, во-первых, о женской половине албатского населения, а во-вторых, где это я шлялся все эти годы.

Отвечать я не спешил, хорошо зная его манеру – сначала говорить самому, а уж потом, в виде особой милости, дать и собеседнику возможность вставить пару слов. Мы вышли из комендатуры и направились в какой-то дом, где Лешке выделили комнату. Там уже нас дожидалась бутылка шустовского коньяка, и мы, не найдя стакана, выпили из обнаруженных на подоконнике старых треснутых пиал.

Лешка тараторил не переставая, и через десять минут я уже все знал о его одиссее. Он был мобилизован в Добрармию летом 19-го, надел свой фронтовой мундир поручика, быстро сменил его на штабс-капитанский, а затем получил полного капитана, подвизавшись в каком-то тыловом управлении. Лешка был военным юристом, занимаясь ревизиями наших господ-снабженцев. Без особых хлопот он уехал вместе со ставкой Антона Ивановича из Таганрога в Новороссийск, а затем в апреле приплыл сюда и теперь крутился в Севастополе при Бароне. В Албат Лешка приехал вслед за комиссией, навел здесь шороху среди разного рода мундирных крыс и, узнав о штабс-капитане Пташникове, решил вытребовать меня в комендатуру, дабы не бить своих нежных ножек по албатским улочкам.

В общем, Лешка, то есть теперь капитан Егоров, был доволен жизнью, гладко брит и не имел на своей круглой физиономии ни единой морщинки. Он взахлеб рассказывал мне о раскрытых им головокружительных махинациях с сапогами и шинельным сукном, а я глядел на него и радовался, как и в прежние годы радовался при виде Лешки. Всегда завидовал таким жизнелюбам, которым даже Смута – как с гуся вода!

Мы выпили по третьей, и тогда он, наконец, догадался сообщить мне о том, о чем сам я боялся спросить. Слава Богу, с моими родителями ничего за эти годы не случилось. По крайней мере, летом 19-го они жили все там же, на улице Окраинной, и отец даже продолжал работать в управлении Южной дороги. Господа красные и харьковский Торквемада Степан Саенко обошли дом стороной. Правда, с тех пор прошел год, а с декабря 19-го в Харькове вновь хозяйничали комиссары.

О себе я рассказал в двух словах, зная, что Лешке новости надо выдавать небольшими порциями, иначе он их попросту пропускает мимо ушей. Да и рассказывать было нечего: Ростов, Ледяной поход – и дальше, вплоть до Крыма. Тем летом, год назад, я несколько раз пытался вырваться в Харьков, но наш отряд прочно завяз у Екатеринослава, потом мы оказались у Киева, а затем из полесских болот вынырнул Упырь, и вопрос с отпуском отпал сам собой. Писать я, конечно, писал, да все без толку.