Флегетон

Поручик Усвятский по-прежнему считает, что я зря изображал стойкого деревянного солдатика и остался в отряде. По его мнению, преподаватели юнкерских училищ – тоже полезные люди, особенно ежели они заслуженные офицеры, а не тыловая сволочь. Генерал Туркул, напротив, заявил, что полностью меня понимает, и добавил нечто о кресте, взятом каждым из нас, участников Ледяного похода, каковой крест мы будем нести до конца. Я так, признаться, изъясняться не научился, но в чем-то Туркул прав. Я просто не смог. Как не могу сейчас бросить наше трижды проклятое Голое Поле. Но дело не в чувстве долга. Просто иногда понимаешь простую истину – поздно!

Все – поздно!

10 мая.

Утром Антон Васильевич вернул мне книжку господина Ульянова-Бланка. Припечатав вождя пролетарской революции трехэтажным с большим Петровским загибом, генерал заявил, что в реальном училище его уже пробовали пичкать трудами господина Маркса, но там все было просто скучно до зеленой тоски. А это чтиво как раз не скучное, и от того еще хуже. А затем, подумав, он согласился с моими выводами насчет «принципов» товарищей-большевиков, заметив, что с землей мы явно дали маху. Все равно ее у пейзан уже не отнять, а посему «царь Антон» должен был заявить об этом ясно и определенно. Заодно признать, до поры до времени, всяких поляков и эстов и, в конце концов, чорт с ними, совдепы, которые ничем не лучше и не хуже земств (перевешав предварительно всех комиссаров). Тогда, глядишь, большевикам и вправду стало бы нечем крыть.

Спорить не имело смысла, я лишь заметил, что Туркул четко и понятно изложил основные положения программы Нестора Ивановича Махно. Неплохая была у Упыря программа, только она его не спасла. Дело не только в лозунгах.

Сегодня в лагере тяжелый день. Двое юнкеров застрелились. Оставили какое-то письмо, которое сейчас изучает Фельдфебель, ушли от лагеря подальше за холмы и порешили себя из одного револьвера. Самое страшное, что случай этот не первый и, наверняка, не последний. Бедные мальчики, но, Господи, что же делать?

А делать нечего. Нас не принимают греки, румыны, болгары, не говоря уже о господах британцах. Нас даже турки не пускают дальше окраин Голого Поля. Правда, можно было остаться в Крыму на поживу господину Пятакову, но, как по мне, так уж лучше здесь. Плакать поздно! Там, за морем, уже нет России. Там Совдепия, Большевизия, где нам нет места.

Генерал Туркул считает меня маловером. Лично он верит в скорое падение краснопузых. Верил зимой, когда наши русско-берлинские газеты вопили о стачках в Петрограде, верил в марте, когда восстал Кронштадт, верит и сейчас, когда Упырь, судя по слухам, опять зашевелился в Таврии. А я, увы, маловер. Большевики выкрутятся, как выкручивались и раньше. Голод голодом, но они уже выпускают танки, а их авиация и год назад была немногим хуже нашей. А с пейзанами они поладят, как поладили летом 19-го, когда мы шли к Москве. До поры до времени, конечно, но поладят.

В декабре прошлого года к нам в Галлиполи наведался знаменитый Шульгин. Рассказывали, что он обещал скорое перерождение большевиков и приход к власти некого красно-белого диктатора. Замечу, что революция, как говаривал Камилл Демулен – это свинья, пожирающая собственных детей, чего я комиссарам всячески желаю. Но на смену якобинцам пришел Бонапарт, который вовсе не спешил пускать назад Бурбонов. Нет, нам не вернуться. И напрасно «дрозды» мечтают о каких-то террористических группах и чуть ли не партизанских отрядах. Конечно, смириться трудно, но надо. Отвоевать то, что потеряли, уже невозможно.

Мы были. Нас – нет. Как говаривали римляне – «прожили».

Но столь же невозможно ползти на брюхе и каяться перед хамами, умоляя помиловать и пустить назад. Есть у нас такие! Особенно среди казачков, что воют под луной про свой Тихий Дон. Да пусть ползут! «Чека» начеку.

А у нас осталось одно – Голое Поле. А там – как Бог рассудит.

Вернувшись в Албат, я прежде всего доложился штабс-капитану Докутовичу, которого тут же потянуло на расспросы. Я намекнул ему о юнкерском училище, у него несколько вытянулось лицо, но после подробного пояснения он успокоился. Мы чувствовали, что летняя кампания в любом случае будет последней. А там можно будет даже в дворники.

Прапорщик Немно встретил меня немного растерянно и доложил обстановку с таким видом, что я было подумал о самом худшем. Например, что рота все-таки разбежалась, или что прапорщика Герениса красные переманили на должность командира батальона. Но рота оказалась на месте, прапорщик Геренис, как ни в чем не бывало, появился в нашей камере N3 и принялся расспрашивать меня о Севастополе. Я поглядел на прапорщика Немно, и решил поговорить с ним попозже. Но и потом я довольно долго не смог вытянуть из него ничего путного, хотя было очевидно, что наш цыган скис.