Фладд

— Может быть, Он не хотел нарочно их губить. Может быть, они сами себя погубили. Ты сама говорила про горячую кровь.

— И Димфна будет вечно гореть в аду? Или это когда-нибудь кончится? Нам ведь запрещено молиться о тех, кто в аду?

— В общем случае, да. Хотя Григорий Великий молился за императора Траяна. А если вспомнить учение Оригена[37]… Он считал, что в конечном счете спасутся все. Вечность не совсем вечная. Адские муки — очистительный процесс, и наши страдания когда-нибудь закончатся.

Филомена с неуверенной надеждой подняла на него глаза.

— И нам можно так верить?

— Нет. Большинство считает, что у Оригена шарики за ролики закатились.

— Потому что мне подумалось… если ад не вечен, то как же рай? — Она перестала скрести ногой пол, подошла к Фладду и выглянула в разбитое окно. — Это те вопросы, ради которых вы стали священником?

Фладд уже дрожал от холода.

— Жалко, я не захватил с собой фляжку.

— Вроде как будто теплеет.

— Теплеет?

Фладд, опешив, широко открыл глаза, потом отвел их в сторону и что-то пробормотал себе под нос. Осторожно тронул стену сарая, как будто в сырой древесине мог вспыхнуть огонь. Неужели, думал он, трансформация уже началась? Металлы остались для него в прошлом, теперь он экспериментировал с человеческой натурой — дело менее предсказуемое, более опасное, но и радость в случае успеха больше. Ученый нагревает опытные образцы в атаноре, то есть в печи, однако ни один ученый, как бы сведущ он ни был, не способен разжечь ее сам. Искра должна вспыхнуть от небесного света, и этого света можно прождать всю жизнь.

— Да, стало теплее, — сказал он вслух. — Наверное, ветер улегся.

Девушка смотрела за окно, туда, где стелились под ветром сумеречные травы. Щеки ее пылали. Она понимала, что бесполезно искать источник жара вовне — он был в ней самой. И еще Филомена знала: когда приехал Фладд, к ее будущему поднесли спичку. Едва ли она влюбилась в него, и все же что-то тлело: разгорался медленный белый огонек близких перемен.

— Скажите мне, отче, зачем вы приняли сан?

— Некоторых, — ответил Фладд, — сызмальства тянет к хирургии. Их хлебом не корми, дай заглянуть в человеческие внутренности. Иногда эта тяга столь велика, что, не имея средств получить медицинский диплом, они просто выдают себя за врачей. Много аппендиксов было удалено в лондонских больницах людьми, зашедшими туда с улицы.

На Филомену эти слова произвели сильное впечатление.

— И они не боятся, что их разоблачат? Или что они убьют пациента?

— Случается, что и убивают. Но не больше своей квоты.

«Господи, — подумала она, — в Англии у врачей есть квота на число зарезанных».

— И вы говорите, никто не замечает?

— Иногда по многу лет. А других вот так же тянет в священники. Только они хотят копаться не во внутренностях, а в человеческой душе. Грех для них — что кишки для врачей; они наматывают его на руку, чтобы заглянуть глубже.

Такой язык был ей привычен: за каждой едой в монастырской трапезной она смотрела на аккуратные, асептические раны Христа. «Но один из воинов копьем пронзил Ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода»[38].

— Но ведь это не так, как с врачами, — сказала она. — Грех же нельзя вылечить?

— А врачи бессильны против половины телесных недугов и все равно берутся за них — из любопытства, дабы утешить родственников больного или ради денег.

Ей становилось все теплее. Неужели он не чувствует? То был средиземноморский зной, сицилийская послеполуденная жара. Нижняя рубаха из шерстяной фланели раздражала кожу. Филомена чувствовала, как на груди и на руках выступает потница.

Она сказала:

— Отец Фладд, вы ведь не настоящий священник? Я с самого начала догадывалась.

Фладд не ответил. Это и понятно, подумала она. Однако его лицо как будто разгладилось, согретое ее жаром, и даже всегдашняя мертвенная бледность уступила место чуть более теплому оттенку.

— В моем прежнем ремесле, которое я уже позабыл или по крайней мере которое давно не практикую, есть нечто, называемое у нас «нигредо» — процесс почернения, распада, омертвения. И есть альбедо, то есть выбеливание. Тебе понятно?

Она как будто испугалась; глаза расширились, лицо стало напряженным.

— Что это за ремесло?

— Глубочайшая наука, цель которой — освобождение духа от материи. Этим надлежит заниматься каждому.

— То же делает и убийца, когда убивает. Это глубочайшая наука?

— Есть то, что человек должен убить в себе.

— А, знаю, — устало проговорила она. — Плоть и ее желания. Мне это твердят с семи лет, тошно слушать.