Фёдор Достоевский. Одоление Демонов

Почти одновременно он ушел из чертежного департамента, прослужив всего год, в отставку и отказался от прав наследства за очень скромную, но немедленно выплаченную сумму. Уволенный от службы «по домашним обстоятельствам» поручиком, Достоевский (который «к повышению чина и к награждению знаком отличия беспорочной службы всегда аттестовался достойным. Отчеты, какие имел, представлял в срок. Жалобам не подвергался. Слабым в отправлении обязанностей службы и по званию начальника замечен не был и вопреки должной взыскательности по службе, беспорядков и неисправностей между подчиненными не допускал, оглашаем и изобличаем в неприличном поведении не был»[76] так значилось в указе его величества государя императора Николая Павловича) тут же истратил полученные за долю наследства 500 рублей серебром и оказался абсолютно свободным и от обязательств, и от состояния.

И здесь резонно обратиться к третьему обстоятельству, ради которого он поступился и своим наследством и своим положением, — к литературе. Для того чтобы в полной мере осознать степень риска молодого Достоевского, который во имя литературного поприща сжег все корабли, надо бы задать простой вопрос. Что у него было, кроме веры в призвание, когда в 22 года он решился пожертвовать хоть и скромным, но обеспеченным будущим (75 рублей месячного жалованья, наградные, продвижение по службе)? Чем, имея в виду такой весомый аргумент, как рукопись, подготовленная к печати, он располагал?

Ответ выглядел бы так же просто, как вопрос: солидной рукописи, с которой можно было бы пускаться в свободное литературное плавание, не имелось; и разумеется, наброски двух трагедий в счет не шли.

Достоевский уже четыре года жил вне стен училища, целыми днями читал, выкуривал трубку за трубкой, мучился бессонницей, боясь летаргического сна, что‑то писал по ночам, чаще всего сидел без денег, неделями питался лишь булочкой и молоком из соседней лавки, где пока давали в долг, — словом, был полностью предоставлен самому себе. Но даже и близкие его приятели недоумевали, почему так долго не оправдываются всеобщие ожидания, почему многообещающий талант не дает о себе знать.

Наверное, его самолюбие немало страдало: все вокруг уже не только писали, но и публиковались. «Мне часто приходило в голову, — вспоминал Григорович, — как могло случиться, что я успел уже написать кое‑что, это кое‑что было напечатано, я считал уже себя некоторым образом литератором, тогда как Достоевский ничего еще не сделал по этой части?»^[77] Не мог не заметить угнетенного состояния пациента и доктор Ризенкампф: «Время шло, и Федор Михайлович до 23–летнего возраста не заявил о себе еще ни одним печатным сочинением. Друзья его, как‑то Григорович в 1844 году поставил уже на сцену две комедии, разыгранные с успехом; Паттон оканчивал перевод «Истории польского восстания Смиттена», Михаил Михайлович оканчивал перевод «Дона Карлоса» Шиллера; я сам помещал разные статейки на немецком языке… а Федор Михайлович, глубоко веривший в свое литературное призвание, изготовил сотни мелких рассказов, но не успел еще составить ни одного вполне оконченного литературного труда»^[78].

Грозила ли ему перспектива остаться вечным читателем, глотателем книг? С изрядной долей ехидства намекал на это опекун Достоевского, упрекая его в равнодушии к родительской памяти и убеждая не оставлять службы. «Не Вы первый, а много, очень много людей, начинающих свое поприще по известным чистым, светлым и всегда отрадным правилам труда, прилежания и терпения, со способностями ума, коими одарил Вас Господь, с хорошим образованием, которое получили в заведении отличном, — Вам ли оставаться при софизмах портических, в отвлеченной лени и неге шекспировских мечтаний? На что они, что в них вещественного, кроме распаленного, раздутого, распухлого — преувеличенного, но пузырного образа?»[79]

И напрасно отнес Достоевский на счет Шекспира выражение «мыльный пузырь», напрасно грубо ругал насмешливого опекуна: «Свинья — Карепин глуп как сивый мерин. Эти москвичи невыразимо самолюбивы, глупы и резонеры. В последнем письме Карепин ни с того ни с сего советовал мне не увлекаться Шекспиром! Говорит, что Шекспир и мыльный пузырь всё равно. Мне хотелось, чтобы ты понял эту комическую черту, озлобление на Шекспира. Ну к чему тут Шекспир?»