Филэллин

Окно в парк было открыто настежь, среди зелени белели статуи эллинских богов и героев, чьи имена – пустой звук для усатых разбойников из нынешней Греции. Где-то близко звучал женский смех. Невидимые хохотуньи с серебряной водичкой во рту надеялись, что государь их слышит, и старались вовсю, однако в последние полгода женщины для него – приятные собеседницы, не более того. Ни одна не может похвалиться, что ей известно о нем что-то такое, чего не знали бы другие.

Вечером он в одиночестве гулял по парку. Елизавета Алексеевна обычно совершает моцион в это же время, но маршруты мужа и жены проложены таким образом, чтобы они даже издали не могли видеть друг друга. После того, как в младенчестве умерла их единственная дочь, государь вступил в многолетнюю связь с Марией Нарышкиной, а покинутая им супруга сошлась с кавалергардом Охотниковым и от него родила девочку, тоже скоро умершую. С тех пор супруги движутся по непересекающимся орбитам. Их отношения миновали ту стадию, когда взаимное раздражение заставляет искать повод для встречи, но так и не вошли в ту, когда встреча вовсе ничего не значит.

От ужина государь отказался. После прогулки мы с ним отправились в его рабочий кабинет, который служит ему и спальней, там он продиктовал мне с полдесятка писем. Диктуя, выпил две чашки зеленого чаю и съел горсть очищенных от кожи черносливин. Вялый желудок – его проклятие.

Одно письмо предназначалось графу Сперанскому.

“Он, – имея в виду адресата, вспомнил государь, – как-то сказал мне, что время – большой чародей: то оно выше леса, то ниже травы”.

Я спросил, как это надо понимать, – не в том ли смысле, что иные времена возвышают душу, а иные приклоняют ее к земле?

“Нет, – ответил государь. – Имеется в виду, что иногда наша жизнь течет медленно, и мы различаем в ней каждое мгновение, а в другое время пролетает незаметно”.

Я не стал спрашивать, от чего это зависит. Тому, кто знал любовь и разлуку, понять легко.

“Последние столетия греческой истории протекли для нас как один миг”, – закончил он свою мысль.

“Потому что у них ничего не происходило?” – догадался я.

Он кивнул: “Да, как во сне”.

Я заметил, что сон был долог, но греки проснулись.

“Проснулись не они, – был ответ. – Знаешь, в сказках человек съедает колдовской плод, а наутро смотрит на себя в зеркало и видит, что за ночь у него выросли рога или ослиные уши или он оброс шерстью. Нынешние греки – смесь албанцев, славян и турок с небольшой долей эллинской крови. Они притворяются теми, за кого мы хотим их принимать”.

Под окном, скрытый кустами сирени, маленький духовой оркестр негромко наигрывал нежные немецкие мелодии. Музыка помогает государю совладать с бессонницей. Мы завершили работу под колыбельное пение труб, гремевших некогда под Лейпцигом и на Бородинском поле. Военная медь, исторгая из себя чуждые ей звуки, говорила о том, что жизнь героя тоже есть сон, а сон и смерть – брат с сестрой.

“Не помню точно, кто из римлян, Цицерон, кажется, сравнил современную ему Грецию со шкурой жертвенного животного, – сказал государь, беря с блюдца последнюю черносливину. – Туши агнцев и быков сжигали на алтарях, а содранные шкуры считались священными и сохранялись в храмовых кладовых. Сегодня, как и во времена цезарей, Греция – пустотелая оболочка того, что когда-то было трапезой богов. С помощью филэллинов греки смастерили из нее чучело, пляшут вокруг него и кричат, что Эллада воскресла”.

В августе в Петербурге темнеет не рано. В девятом часу светло, но в его кабинете всегда сумеречно от разросшейся под окнами сирени. Даже днем здесь приходится жечь свечи. Вырубать сирень государь запрещает. Как-то я решился напомнить ему, что горящая днем свеча – к покойнику в доме, но он посмеялся над моим суеверием. Он думает, что отделить веру от суеверия так же легко, как шумовкой снять накипь с бульона. От этого предрассудка просвещенных умов мы избавляемся в том возрасте, какого государь еще не достиг.

Уходя, я знал: сейчас он опустится на колени перед иконами и, предваряя вечернюю молитву, прочтет любимый 91-й псалом. История этой его привычки восходит к августу 1812 года. Ему тогда предстояло покинуть Петербург и выехать к армии. Накануне он поздно засиделся за бумагами, а когда вышел из кабинета, увидел ожидавшую его женщину в темной камзе, концы которой с трогательной простотой завязаны были на талии. В малоосвещенной зале государь плохо ее рассмотрел, и, хотя позже на эту роль претендовала княгиня Голицына, не верил ей. Незнакомка без лица, без имени, вышедшая из сумрака и там же исчезнувшая, для него предпочтительнее. В неразрешимости этой загадки больше смысла, чем может иметь любой ответ.

Без единого слова женщина подала ему сложенный вчетверо лист бумаги и ушла. Он подумал, что там какая-нибудь просьба, сунул бумагу в карман и забыл о ней, но на ночлеге случайно обнаружил, шаря по карманам в поисках какой-то вещи. Развернул лист и понял, что перед ним переписанный от руки 91-й псалом. Чтение удивительным образом его умиротворило, впервые с начала войны он уснул спокойно.