Фельдмаршал Борис Шереметев

— Ну, бороды брить, и чтоб платье немецкое носить. Так что стало-то! Офицеры начали имать бородатых на улицах и, поваля наземь, отрезать бороды ножницами, иной раз прямо с кожей.

— Вот балбесы, — дернул царь щекой. — Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет. Неужто от этого пошло?

— От этого и полыхнуло, государь. У терпенья-то ведь тоже край есть. А как почалось, так все припомнили.

— М-да! — Царь взглянул на Шафирова. — Что скажешь, Петр Павлович?

— Худо, Петр Алексеевич.

— Вот так. У нас и добрый указ в дерьме уваляют. Послушай, Иван, если я с тобой простительную грамоту пошлю астраханцам, отстанут они от воровства?

— Государь! — вскочил Кисельников, поняв, что царь клонит к прощению блудных детей. — Да за это… да я…

И опять хлынули у мужика нечаянные слезы, теперь уже от счастья.

Возвращался Кисельников с сотоварищи на двух санях. Всех их царь одарил новыми полушубками, валенками, шапками, чтоб не померзли в пути. Сопровождали их те же драгуны, что и из Москвы доставляли. Но теперь уж не воров везли, а царских посланцев с грамотой простительной. И на Кисельникова смотрели вполне доброжелательно. Еще бы, за пазухой у него грамота царя.

Спирька, сдвигая на затылок наползающую на глаза казачью лохматую шапку, приставал к Кисельникову:

— Иван Григорьевич, дорогой, расскажи еще, как ты с царем гутарил.

И Кисельников, помолчав со значением, начинал:

— Захожу я к нему, стал быть, братишки, а он мне и грит: садись, грит, Иван Григорьевич, да, да, по отчеству и назвал, потолкуем, грит, за возмущение…

И чем далее продолжал рассказывать стрелец, тем более разволновывался, и являлись в его глазах слезы. И кончал он уже, задыхаясь от сдерживаемых рыданий:

— Да за такого царя, как наш… да за Петра Лексеича… я кому хошь башку сверну…

И все невольно проникались его волнением, его чувствами: «Да, это царь так царь, все по правде решил, по справедливости». Словно и не они вовсе с месяц тому назад пытались поднять Дон против этого самого царя.

Тюремщик подвел Шереметева к тяжелой двери темницы, сказал подобострастно:

— Вот здесь они, эти возмутители ясачные ^{185}, ваше высокопревосходительство. Может, выхватить кого из них?

— Нет, нет. Я же сказал, сам зайду к ним. Открывай.

— Ну, глядите, — загремел тюремщик ключами.

С визгом словно поросячьим отворилась дверь, невольно напомнив Борису Петровичу его польское заточение. В камере было почти темно, через верхнее волоковое оконце ^{186}, затянутое паутиной, едва-едва брезжил дневной свет.

Шереметев обернулся к адъютанту:

— Петр, вели принести свечей.

Савелов толкнул тюремщика в плечо:

— Ты оглох? Живо свечей фельдмаршалу.

— Счас, счас, — забормотал тот и, брякая ключами, побежал.

— Да табурет не забудь, скотина! — успел крикнуть вдогон Савелов.

Шереметев шагнул в камеру и, постепенно привыкая к полумраку, начал различать головы людей, сидевших вдоль стен на затхлой гнилой соломе. Вот один у самого окна, привстав, сказал полувопросительно:

— Борис Петрович, вы?

— Да, я, — удивился Шереметев. — А ты кто? Откуда меня знаешь?

— Я Бигинеев. Помните? Шведского языка приволок под…

— Усей, что ли?

— Точно, Борис Петрович. Усей Бигинеев.

— Так почему ты здесь? За что?

— За то, что и остальные, Борис Петрович. Вот и Уразай тоже в нашем полку воевал, два знамя шведских захватил. Домой по ранению воротился, а тут такой ясак востребовали…

— Кто?

— Вараксин Степан. Прибыльщик. Ну, мы к воеводе с жалобой, а он нас сюда на солому. Возмутители, говорит, бунтовщики. А у нас ведь семьи, дети, кто их кормить станет?

— Челобитную писал?

— Какой там. Мы ж неграмотные. А и напишешь, так как в Москву везти? На дороге встретят, изобьют, отымут.

— Кто?

— Воеводские люди. С ними шутки плохи.

— Так… — Наморщился Шереметев, задумался, потом спросил: — Ты Арсеньева Василия знал, Усей?

— Вроде бы знал. Он из чьего полка?

— Боурского.

— Слышал.

— Так вот, я отпущу тебя и Уразая, и вы с Арсеньевым поедете в ваши села и успокоите народ.

— Почему только нас отпускаешь, Борис Петрович? Перед другими нас осрамить хочешь?

— Ты что мелешь, Усей? Я вас с Уразаем знаю, вы у меня воевали, хорошо воевали. А других я не знаю.

— Зато мы их знаем, Борис Петрович. Они так же, как и мы, невинны. Так что не пойдем мы с Уразаем на волю. Не пойдем.

— Как так? — начал сердиться Шереметев. — Как так не пойдете? Уразай, и ты не пойдешь?

— Прости, боярин, не пойду.

— Но почему?

— Как я их женам в глаза смотреть буду? Они спросят, почему тебя отпустили, а моего нет? Что я отвечу?

Явился тюремщик, принес свечу и табуретку и так и замер в дверях, потому как фельдмаршал говорил узникам:

— Я отпускаю вас всех властью, данной мне государем, идите в ваши села и старайтесь утишить волнения народа своего. У нас ныне один враг — Швеция, для победы над ней и вы здесь должны постараться. Усей, неужели ты не понимаешь этого?

— Понимаю, Борис Петрович.

— Петр, — обернулся Шереметев к адъютанту, — отведи их к моему секретарю Висту, пусть он поможет им написать челобитную.

— Хорошо, Борис Петрович.

— В челобитной, Усей, не забудь написать о своем участии в боях, о своем ранении.