Фехтовальщица

– Того самого. У вас глаза сейчас такие же, как были тогда в «Парнасе». Помните? Но теперь вы мне не откажете, я могу сделать с вами все, что захочу, и вы не прирежете меня, как Ренуара.

– Какие глаза? Ты врешь! Ты не посмеешь!

– Посмею? У вас связаны руки.

– Я… я буду кричать.

– Не будешь.

– Я скажу мужу!

– Не скажешь! И не представляйся верной женушкой. Все знают, что ты грела лежанку городского бандита!

Видимо, сам распалившись от своих же самоуверенных слов, нормандец вдруг перешел от них к делу. Он резко навалился на девушку и потянул кверху ее бархатную юбку. Пространство полицейского экипажа было узким, но Эжен почувствовал себя на нем истинным хозяином. Женька пыталась сопротивляться, но не кричала. Признаваться в таком поражении на всю улицу фехтовальщице действительно было не по силам. Мешало этому и нечто другое, – она понимала, что все бы кончилось иначе, если бы она не заговорила, а заговорила она по той причине, в которой сама побоялась себе признаться. «Зачем он меня так испытывает? – думала она, но не об Эжене. – Ему мало, что я опять в Бастилии?» Под навалившимся телом наглого нормандца Женька не могла пошевелиться и чувствовала себя, как насекомое, раздавленное встречным ветром на лобовом стекле автомобиля, а тот, достаточно показав, кто теперь хозяин, вернулся на свое место и спокойно прибрал беспорядок в своем костюме.

Женька отвернулась в сторону завешенного окна и радовалась, что в полутьме салона Эжен не может видеть позорной краски на ее щеках. От произошедшей борьбы стала кровоточить рана в плече.

– Что ты сделал? У меня кровь на повязке!

– Во Дворце Правосудия есть лекарь. Он служит при пыточных, – невозмутимо ответил Эжен и по приезду во Дворец Правосудия приказал вызвать к девушке лекаря.

Лекарь заново перебинтовал ее плечо, а потом шепнул:

– Что-то случилось, госпожа?

– Ничего.

– Верно, офицер домогался? Они здесь частенько молоденьких арестанток пользуют.

Женька промолчала.

– Надо мужу сказать, – продолжил лекарь. – Он у вас человек влиятельный. Этого молодца быстро на галеры закатают.

– Нет-нет, не надо говорить, я сама.

– Ужель справитесь?

– Справлюсь.

– Сильная вы девушка. Это верно, что мне говорили.

Лекарь обещал помалкивать, а фехтовальщица с Эженом больше не заговаривала. Она понимала, что прежде всего ей нужно было справиться с самой собой, и в этом ей отчасти помогла следующая тяжелая встреча, о которой она догадывалась, но совсем не чувствовала себя к ней готовой.

Допрос происходил в той же комнате, где ее спрашивали по делу Дервиля, но теперь на скамье лежал, укрытый кровавой тряпкой, Кристиан. Увидев девушку, он попытался улыбнуться. Сердце фехтовальщицы больно застучало, в глазах непроизвольно стала скапливаться жгучая соленая влага.

Допрос был перекрестным, и вел его тот же Катрен. Речь шла о налете на дом де Рошалей. Кристиан и Женька отвечали односложно. Обоим мешала говорить боль – Кристиану, оставшаяся после пыток физических, Женьке – после душевных. По щекам фехтовальщицы текли слезы, но она не могла их стереть – руки ее после перевязки снова были связаны за спиной.

Катрен допрос не прекращал, а Эжен смотрел на девушку с еле заметной усмешкой.

По делу де Рошалей фехтовальщица ничего не скрывала. Ей было все равно, в каком виде ее представят. Кристиан тоже говорил правду, но очень сдержанно, всячески стараясь обелить мотивы своей бывшей подруги и свести ее участие в налете к вынужденному, сваливая основной груз ответственности на себя и других налетчиков.

Потом Кристиана увезли в Шатле, а на его место положили Жослена Копня. Тот тоже не мог сидеть, но героя из себя не строил, между ответами громко стонал и поносил судейских самыми последними словами.

Показания всех троих в главном сходились, поэтому Катрен оставил девушку в покое сразу после перекрестного допроса с Копнем.

В Бастилию Женька вернулась совершенно истерзанная, и только следующий день принес ей некоторое забытье и надежду. Приехал Генрих. Он поговорил с королем и свидания с супругой ему были разрешены, причем наедине, что особенно радовало маркиза. Женька, получившая возможность, наконец, удачно сочетать капризные законы природы с изнуряющими требованиями морали, тоже облегченно вздохнула, хотя это разрешение с самого начала ее несколько насторожило.

– Он знает исход, – сказала она мужу, когда горячка любовной близости схлынула, – или уверен, что меня казнят.

– Не казнят. Король может отсечь голову де Монжу, но не беременной женщине.

– Тогда меня пожизненно упрячут в тюрьму.

– Что ж… Иногда и в тюрьме можно испытать счастье, – улыбнулся, расслабленный от ласк, де Шале.

– А потом?

– Что потом?

– Что будет, когда я рожу ребенка?

– Я устрою тебе побег.

– Это трудно.

– Нисколько! Я затащу сюда Цезаря, вы поменяетесь одеждой, и я выведу тебя наружу. Потом уедем.

Эти спонтанные планы были дерзки, но зыбки, словно утренний сон. Реальное же дело юной маркизы де Шале продолжало оставаться вязким, как и те чувства, которыми ее испытывали.

Сумасшедшие