Фёдор Достоевский. Одоление Демонов

Через месяц, уже из Висбадена, он писал в Берлин Тургеневу: «Когда я Вас… встретил в Петербурге, я продавал мои сочинения за что дадут, потому что меня сажали в долговое за журнальные долги, которые я имел глупость перевесть на себя. Купил мои сочинения (право издания в два столбца) Стелловский за три тысячи, из коих часть векселями. Из этих трех тысяч я удовлетворил кое-как на минуту кредиторов и остальное роздал, кому обязан был дать, и затем поехал за границу, чтобы хоть каплю здоровьем поправиться и что-нибудь написать. Денег оставил я себе на заграницу всего 175 руб. серебром из всех трех тысяч, а больше не мог… Но третьего года в Висбадене я выиграл в один час до 12 000 франков. Хотя я теперь и не думал поправлять игрой свои обстоятельства, но франков 1000 действительно хотелось выиграть, чтоб хоть эти три месяца прожить. Пять дней как я уже в Висбадене и всё проиграл, всё дотла, и часы, и даже в отеле должен. Мне и гадко и стыдно беспокоить Вас собою. Но, кроме Вас, у меня положительно нет в настоящую минуту никого, к кому бы я мог обратиться, а во — вторых, Вы гораздо умнее других, а следственно, к Вам обратиться мне нравственно легче… Обращаюсь к Вам как человек к человеку и прошу у Вас 100 (сто)талеров».

Тургенев прислал половину. (На целое десятилетие забудет Достоевский об этих пятидесяти талерах, дав кредитору повод для едких упреков в связи с пародийным Кармазиновым. «Все это прекрасно, — скажет Тургенев в связи с пародией, — но мне кажется, ему бы следовало сперва отдать мне деньги, которые он у меня занял, — а потом уже, освободившись от бремени обязательств, и лупить меня. Но видно, бремя это ему легко» [128].)

Пятьдесят талеров помогли лишь отчасти, и Достоевский с промежутками в несколько дней написал о своем несчастье Герцену в Женеву, Сусловой в Париж, Милюкову в Петербург и Врангелю в Копенгаген. Герцен с недельным опозданием сообщил, что если бы Достоевский просил у него сумму меньшую, чем 400 флоринов, то он бы непременно помог («Странно, однако же: почему же он все-таки не прислал 150 гульд.? если сам говорит, что мог бы их прислать. Прислал бы 150 и сказал бы, что не может больше. Вот как дело делается», — жаловался Достоевский Сусловой, с которой собирался увидеться в Париже и которой писал, что ожидает «другой полосы несчастий и пакостей»).

Суслова вопреки его ожиданиям и просьбам («Продолжаю не обедать и живу утренним и вечерним чаем вот уже третий день — и странно: мне вовсе не так хочется есть. Скверно то, что меня притесняют и иногда отказывают в свечке по вечерам, в случае, если остался от вчерашнего дня хоть крошечный огарочек. Я, впрочем, каждый день в три часа ухожу из отеля и прихожу в шесть часов, чтоб не подать виду, что я совсем не обедаю») ничего не ответила. Милюков, которого Достоевский просил «запродать повесть хоть куда бы ни было, но только с условием выслать немедленно 300 рублей», побывал в трех редакциях («Современника», «Отечественных записок» и «Библиотеки для чтения»), где ему категорически отказали. Врангель прислал сто талеров только при повторной просьбе: «Здесь уже грозят полицией».

В промежутке между вторым письмом к Врангелю и его ответом, на который в тот момент уже трудно было надеяться, он решился, по совету родственницы Каткова, Н. П. Шаликовой (Достоевский познакомился с ней в доме И. Л. Янышева, священника русской церкви в Висбадене), обратиться в «Русский вестник». Спустя неделю, когда деньги от Врангеля все-таки пришли, Достоевский сообщил другу свои опасения насчет комбинации с «Русским вестником».

«1)6 лет тому назад Катков мне выслал в Сибирь (перед отъездом из Сибири) 500 р. вперед за повесть, которую еще я ему не послал… А вдруг потом мы письменно повздорили в условиях и разошлись. Деньги Каткову были возвращены, и повесть, которую я тем временем успел выслать, взята назад.

2) С тех пор в продолжение издания «Времени» были между обоими журналами потасовки. А Катков до того самолюбивый, тщеславный и мстительный человек, что я очень боюсь теперь, чтоб он, припомнив прошлое, не отказался высокомерно теперь от предлагаемой мною повести и не оставил меня с носом. Тем более, что я не мог, предлагая ему повесть, сделать это предложение иначе как в независимом тоне и безо всякого унижения».