Фёдор Достоевский. Одоление Демонов

«Не то чтоб он играл или очень пил, — сообщалось в начале второй главы, — рассказывали только о какой-то дикой разнузданности, о задавленных рысаками людях… Прибавляли сверх того, что он какой-то бретер, привязывается и оскорбляет из удовольствия оскорбить».

Несомненно: автор изобретательно и усердно работал, создавая «змию» репутацию буяна и светского повесы. Обаяние такой репутации, а также лавры коллекционера опасных удовольствий должны были обеспечить герою независимо от его намерений любые победы. Главный расчет, разумеется, делался на женщин, поголовно чувствительных к мужской разнузданности.

«Все наши дамы, — не без издевки отмечал Хроникер — рассказчик, — были без ума от нового гостя. Они резко разделились на две стороны — в одной обожали его, а в другой ненавидели до кровомщения; но без ума были и те и другие. Одних особенно прельщало, что на душе его есть, может быть, какая-нибудь роковая тайна; другим положительно нравилось, что он убийца». Длинный шлейф опасных безумств (когда «вдруг зверь показал свои когти»), глухие слухи о «загадочной поре» его петербургской жизни (когда в поисках специальных впечатлений он связался с трущобным отребьем), а также поразительная красота и изящество облика создавали изысканно — утонченный контраст, поражавший воображение.

Хроникер, описывавший губернские скандалы четырехлетней давности, не «справлялся» со Ставрогиным и как бы терялся — как и городские франты, дико завидовавшие смелости и самоуверенности столичного щеголя; тот же был «не очень разговорчив, изящен без изысканности, удивительно скромен» и с неуклонным вниманием исполнял весь губернский этикет.

Автор, тратя на героя ярчайшие из красок, казалось, провоцировал свое романное население.

«Я ждал встретить какого-нибудь грязного оборванца, испитого от разврата и отдающего водкой», — почти возмущался Хроникер. Но он ошибался: «Напротив, это был самый изящный джентльмен из всех, которых мне когда-либо приходилось видеть, чрезвычайно хорошо одетый, державшийся так, как мог держать себя только господин, привыкший к самому утонченному благообразию».

Всем, кто встречал его впервые, он казался зловеще прекрасным: хотелось — как на слепящем солнце — закрыть глаза или спрятаться в тень. Хотелось как-то смягчить первое впечатление, как-то снизить его. «Поразило меня тоже его лицо: волосы его были что-то уж очень черны, светлые глаза его что-то уж очень спокойны и ясны, цвет лица что-то уж очень нежен и бел, румянец что-то уж слишком ярок и чист, зубы как жемчужины, губы как коралловые, — казалось бы, писаный красавец, а в то же время как будто и отвратителен. Говорили, что лицо его напоминает маску».

Позже, оправившись от потрясения, можно было уже честно признать: «Как и четыре года назад, когда в первый раз я увидал его, так точно и теперь я был поражен с первого на него взгляда. Я нимало не забыл его; но, кажется, есть такие физиономии, которые всегда, каждый раз, когда появляются, как бы приносят с собой нечто новое, еще не примеченное в них вами, хотя бы вы сто раз прежде встречались. По — видимому, он был всё тот же, как и четыре года назад: так же изящен, так же важен, так же важно входил, как и тогда, даже почти так же молод. Легкая улыбка его была так же официально ласкова и так же самодовольна; взгляд так же строг, вдумчив и как бы рассеян. Одним словом, казалось, мы вчера только расстались. Но одно поразило меня: прежде хоть и считали его красавцем, но лицо его действительно «походило на маску», как выражались некоторые из злоязычных дам нашего общества. Теперь же, — теперь же, не знаю почему, он с первого взгляда показался мне решительным, неоспоримым красавцем, так что уже никак нельзя было сказать, что лицо его походит на маску».

Оставив в прошлом безумные кутежи и дикую разнузданность, герой являлся в облике неотразимо обольстительном и как бы вечно новом; чары мужского обаяния соединялись с безупречностью жеста и блеском светского шарма. Магическое очарование героя гипнотизировало, заставляло видеть происходящее в каком-то призрачном свете и только гадать — «может быть, какая-нибудь новая мысль светилась теперь в его взгляде?».

К концу первой части, над которой Достоевский бился несколько месяцев, «рвал и переиначивал», была достигнута важнейшая цель: герой, которого надлежало поднять на «безмерную высоту», казалось, брал ее без всяких усилий — все и вся безоговорочно признавали за ним его исключительные права.