Читаем Фёдор Достоевский. Одоление Демонов полностью

«Но есть и того хуже, — дипломатично возражал он Страхову в том же письме, — я, не спросясь со средствами своими и увлекаясь поэтическим порывом, берусь выразить художественную идею не по силам (NB. Так, сила поэтического порыва всегда, например, у V. Hugo сильнее средств исполнения. Даже у Пушкина замечаются следы этой двойственности). И тем я гублю себя».

Художественная идея, о которой Достоевский здесь упомянул вскользь, как об уже известном предмете, должна была напомнить Страхову другое письмо на ту же тему. Тогда, в октябре 1870 года, Достоевский писал критику: «И вот теперь, как уже отправил в редакцию «Русского вестника» начало начала, — я вдруг испугался: боюсь, что не по силам взял тему. Но серьезно боюсь, мучительно! А между тем я ведь ввел героя не с бух — да — барах! Я предварительно записалвсю его роль в программе романа (у меня программа в несколько печатных листов), и вся записалась одними сценами, то есть действием, а не рассуждениями. И потому думаю, что выйдет лицо и даже, может быть, новое…»

Если что-то и могло беспокоить Достоевского в письме Страхова, так это только его странное молчание о самом главном. Критик писал о том, как прелестен Степан Трофимович Верховенский, как глубок и ярок нигилист Кириллов, как хороши сцены с Хромоножкой и Кармазиновым. К апрелю 1871 года, когда было отправлено Достоевскому письмо с советами, Страхов уже мог прочесть главу «Принц Гарри» с многообещающими словами Хроникера: «О господине Ставрогине вся главная речь впереди…» — но не обратил на нее никакого внимания.

Поэтому, когда Достоевский вновь напомнил о непосильной идее, он как бы напрашивался на похвалу; в ответном письме, однако, Страхов вообще не счел нужным касаться «продолжающегося» романа.

Перед отъездом в Россию, так ничего и не дождавшись от Страхова, Достоевский написал ему еще раз: среди многочисленных тем (о Белинском, о Гоголе, о Тургеневе, Льве Толстом и «Заре») было несколько строк о текущем романе. «Роман я или испорчу до грязи, до позора (я уже начал портить), или осилю, и хоть что-нибудь да из него выйдет хорошее. Пишу наудачу.Вот теперешний мой девиз».

Писать наудачу в тот момент, когда треть сочинения была опубликована, значило писать без всякого внешнего одобрения — особенно в той части, которая более всего волновала Достоевского. Ведь не толь — ко Страхов, но и никто другой пока ни слова не сказал о его новом герое — ни анонимные рецензенты, ни Майков, восторгавшийся Степаном Трофимовичем, этим «тургеневским героем в старости», хваливший Шатова и Хромоножку.

Впрочем, некий намек мнительный Достоевский мог усмотреть в рецензии В. П. Буренина, недовольного пристрастным тоном романа. «Вместе с живыми лицами, вроде помянутого либерала (о Степане Трофимовиче Верховенском в рецензии говорилось весьма сочувственно. — Л. C.),выходят куклы и надуманные фигуры; рассказ тонет в массе ненужных причитаний, исполненных нервической злости на многое, что вовсе не должно бы вызывать злости, и т. п. Нервическая злость мешает много роману и побуждает автора на выходки, без которых, право, можно было обойтись» [150].

Вполне возможно, что под куклой Буренин действительно подразумевал «принца Гарри». Но если он и в самом деле получался фигурой надуманной, ходульной, это значило, что ни «выходки» автора, ни его избыточный талант, ни повествовательная щедрость ничего не стоят.

Получив письмо Страхова с советом «ослабить творчество», Достоевский на следующий же день уехал в Висбаден, в омут рулетки: пытать счастья. Возвратившись в Дрезден, он принялся за роман с новой энергией, решив для себя, что должен не ослабить, а усилить творчество. Только это могло спасти героя и «вытащить» художественную идею.

II

Вначале мая 1871 года вышла апрельская книжка «Русского вестника» с окончанием первой части романа. Пятая ее глава называлась «Премудрый змий» — заинтригованный читатель мог заметить, что «змий» в романе пока не появлялся. Между тем все эпизоды дороманной истории, на которые автор не пожалел красок, рисовали личность загадочную и иррациональную.

Тщедушный, бледный, задумчивый юноша, генеральский сынок где-то за кулисами событий превращался в богатого и блестящего офицера, принятого в высшем петербургском обществе. По каким-то темным, неясным для читателя причинам респектабельный гвардеец «как-то безумно и вдруг закутил». Автор явно хотел, чтобы внезапные и необъяснимые превращения героя — демона протекали камерно и интимно. Однако первые же пробы сил молодого героя обнаруживали в нем тот самый «хищный тип», замысел которого автор откладывал уже много лет.

Программа воплощения «хищного типа» требовала особой живописи; краски на палитре смешивались дерзко и вызывающе. Явление героя рассчитано было, по — видимому, на оглушительный эффект.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Эра Меркурия
Эра Меркурия

«Современная эра - еврейская эра, а двадцатый век - еврейский век», утверждает автор. Книга известного историка, профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слёзкина объясняет причины поразительного успеха и уникальной уязвимости евреев в современном мире; рассматривает марксизм и фрейдизм как попытки решения еврейского вопроса; анализирует превращение геноцида евреев во всемирный символ абсолютного зла; прослеживает историю еврейской революции в недрах революции русской и описывает три паломничества, последовавших за распадом российской черты оседлости и олицетворяющих три пути развития современного общества: в Соединенные Штаты, оплот бескомпромиссного либерализма; в Палестину, Землю Обетованную радикального национализма; в города СССР, свободные и от либерализма, и от племенной исключительности. Значительная часть книги посвящена советскому выбору - выбору, который начался с наибольшего успеха и обернулся наибольшим разочарованием.Эксцентричная книга, которая приводит в восхищение и порой в сладостную ярость... Почти на каждой странице — поразительные факты и интерпретации... Книга Слёзкина — одна из самых оригинальных и интеллектуально провоцирующих книг о еврейской культуре за многие годы.Publishers WeeklyНайти бесстрашную, оригинальную, крупномасштабную историческую работу в наш век узкой специализации - не просто замечательное событие. Это почти сенсация. Именно такова книга профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слёзкина...Los Angeles TimesВажная, провоцирующая и блестящая книга... Она поражает невероятной эрудицией, литературным изяществом и, самое главное, большими идеями.The Jewish Journal (Los Angeles)

Юрий Львович Слёзкин

Культурология