Фарт

И где-то здесь Муравьев проснулся. Он лежал в темной комнате, сладостная горечь мутила его. Он не знал, где кончился сон, где он додумывал сон наяву. Невыносимую нежность испытывал он к этой женщине. Кто она, Муравьев не знал. Она походила на несколько женщин, которых он любил, и вместе — на его жену. Она была чем-то средним между ними, и все самое лучшее, что было во всех женщинах, которых Муравьев когда-нибудь знал, соединилось в этой.

Он лежал в темной комнате и думал о ней. Никогда у него не будет такой женщины, никогда не узнает ее, никогда не встретится.

Потом Муравьев вспомнил о женщине — последней, которую любил, любил тяжело, не хорошо, и с которой теперь все было кончено. Он вспомнил о своей бывшей жене так, как никогда не вспоминал до сих пор. И его любовь к ней стала такой неудержимой, что слезы потекли у него из глаз, но не принесли облегчения.

ГЛАВА XXXII

Почти накануне областной конференции станочников, когда и повестка дня была утверждена, и определен состав выступающих, и даже составлена концертная программа с участием Подпаловой, грянул гром среди ясного неба.

Сперва в областной газете появилась подвальная статья за подписью Лукина и Соколовского о положении дел на Косьвинском заводе, затем с автосборочного завода пришло сообщение, что снова вся партия труб для тяги рулевого управления грузовой машины прошлифована неправильно.

В статье Лукина и Соколовского сокрушительно и неопровержимо критиковалось руководство завода, развенчивалось движение шлифовальщиц за работу без наладчика как движение, искусственно созданное, вредное, спекулятивное. За строем пышных фраз и внешне эффектных действий, говорилось в статье, руководители предприятия укрываются от реальных производственных трудностей, забывают интересы основного производственного участка — новомартеновского цеха.

Как водится в таких случаях, с утра, едва получили в Косьве газету, заводское начальство заперлось в кабинете директора. Через десять минут туда пригласили Лукина.

Абакумов был вне себя от гнева: выносить сор из избы!.. Сейчас именно это злило его сильнее всех прочих обстоятельств.

Высокий и худой, словно жердь, Лукин отмалчивался, слушая, как бушует директор.

— Сами накликали беду, — спокойно начал он, когда директор замолчал. — О всем, что написано в статье, говорилось сотни раз. Не хотели прислушиваться — пеняйте на себя. Здесь был корреспондент газеты, все факты им проверены.

— Нет, голубчики мои! Думаете, это неопровержимая критика снизу? Как бы не так. Склочку затеваете, чего уж тут притворяться. Так и будем называть, — бушевал Абакумов.

Над головами авторов статьи собирались зловещие тучи. На пять часов вечера было назначено заседание парткома. Ждали приезда секретаря райкома. Абакумов был настроен воинственно — Лукина давно пора переизбрать, хватит, посекретарствовал, пусть вернется в цех, поразмыслит о извивах судьбы, — прокатчиком, говорят, он хорошим был. А с Соколовским придется круто поговорить, если он не хочет распроститься с заводом.

Однако заседание парткома с участием секретаря райкома прошло не в том плане, как намечал директор. Во второй половине дня была получена тревожная телеграмма с автосборочного завода. Так как сигнал о недоброкачественности изделия поступил вторично и по тем же причинам, что и в первый раз, то можно было не сомневаться: авторы статьи в областной газете правы безоговорочно. Вслед за тем на завод поступило сообщение из обкома: вечером в Косьву выезжает областная комиссия, в составе которой — представители автосборочного завода. И Абакумов понял: не надо упорствовать, обстоятельства складываются против него пора бить отбой. А это он умел делать.

Кары, готовые обрушиться на головы Лукина и Соколовского, были отменены, спешно были разосланы уведомления, что конференция станочников откладывается. Вместе с конференцией отменялся и концерт.

О том, что срывается концерт, с таким трудом организованный, Турнаевой стало известно в тот же день. Ничего еще не зная о причинах, она немедленно пришла на завод, к Абакумову.

— Почему отменяется концерт? У нас все готово, люди волнуются. Вы же сами все время торопили нас…

Абакумов поморщился, словно ему причинили боль. «Люди!» Как он не любил это короткое, емкое, броское слово. Почему он постоянно должен думать о людях? А кто сейчас подумает о нем самом, о том, как ему сейчас трудно?

— Какой там концерт! Нашли о чем говорить. Отменяется ваш концерт! — с досадой сказал он.

Он встал, захлопнул папку, бросил хмурый взгляд куда-то в сторону, давая понять, что говорить больше не о чем.

«Можете отправляться, — говорил весь его вид. — Все ваши усилия, ваши волнения, ожидания, надежды, ваши страстные споры — все это пусть провалится в тартарары, мне от них ни холодно ни жарко…»

Решительный, когда он приходил к выводу, что нужно действовать, властный, потому что ни во что не ставил подчиненных, Абакумов, однако, не был опрометчив.