Фарт

Чувствуя, как накатывает привычное раздражение, Петя только поматывал головой и с тоской оглядывался по сторонам, ища, кого бы вместо себя подсудобить старику Мозгову в собеседники.

Давыд Савельевич не отставал. Крепко держа Петю за пуговицу, он говорил:

— Ты смотри, какие настали знаменательные перемены. Я живой тому свидетель. Были мы страной отсталой, деревенской, соха да плуг — вот и вся индустрия. А теперь — гляди, каких городов, заводов понастроили, уму непостижимо!.. А время нынче горячее, грозное. Прошлый год возьми — война в Абиссинии. Нынешний год — события в Испании. И ведь это не просто феодальная генеральская пакость, фашизм лапищу свою протянул — вот это что такое! А как он завтра двинется на нас? Очень меня беспокоит международное положение.

— Меня оно тоже беспокоит, папаша. И я газеты читаю.

— Нет, постой, подожди. С одной стороны, безработица в Америке, только из кризиса выползли, а сейчас, обратно, и промышленный застой, и миллионы людей без куска хлеба. А в Германии, с другой стороны, Гитлер…

Петя не выдержал, — сейчас старик заговорит о Лиге наций, о панской Польше…

— Константин Дмитриевич, дядя Павел, идите сюда, тут наш папаша высказывается о международном положении, — взмолился он о помощи.

Муравьев и Павел Александрович подошли к ним, но Мозгов сказал, неодобрительно глянув на Петю:

— О международном положении я не высказываюсь. Просто к слову пришлось. Я о работе говорю. И тебе, Петя, надо послушать историю с марганцевыми присадками. Давно собираюсь рассказать, да некогда. История такая поучительная. Один металлург стал присаживать к стали марганец. Взял четыре процента, потом шесть, потом восемь. Анализ показывает — качество стали ухудшается. Он плюнул — чего возиться? А другой не успокоился, стал продолжать опыты. Присадил девять, десять, одиннадцать процентов. И что ты думаешь? Получил сталь, которую нынче ставят на железнодорожных крестовинах, из которой делают броневые плиты. Вот что такое работа, труд, упорство человеческое в работе…

— Уж не про сталь ли Гартфильда вы рассказываете? — спросил Муравьев.

— Вот, вот, именно про нее! А тот, другой металлург, ходил, плакался: Гартфильд, дескать, у меня марганцовистую сталь содрал.

Некоторое время Катенька прислушивалась к тому, о чем говорят мужчины, потом тихо встала и вышла из комнаты. Она вдруг вспомнила о Геннадии, о том, что и он с таким увлечением сталь варит — пусть не марганцовистую, а простую, — думает о том, как лучше ее варить… Из-за чего, в сущности, они поссорились, расстались? Зачем она ушла от него?..

Такая тоска охватила Катеньку, что она ушла к себе в комнату, плотно притворила за собой дверь и, присев в уголке кровати, горько заплакала…

Домой Муравьев пошел вместе с Шандориной и дядей Павлом. Павел Александрович был мрачен, молчалив. Ему явно мешал Муравьев, и он понимал, что на стороне Муравьева больше шансов. Если бы у него, у Павла, было такое узкое лицо, такие серые глаза, такое умение разговаривать с женщинами!

— Что с вами, Павел Александрович? — посмеиваясь, спрашивал его Муравьев.

— Он ревнует, — сказала Шандорина.

— Взревнуешь, когда у тебя девушку из-под носа увели, — мрачно ответил дядя Павел. — Темперамента не хватает. Я бы вызвал вас на дуэль.

— Но, Павел Александрович, это не я, это тетка.

— Рассказывайте! Вас — на дуэль, а тетку — в колбасное производство, на колбасу!

— Страсть ослепляет рассудок. Это ужасно! — сказала Шандорина.

Дядя Павел подшучивал над своим положением, но он серьезно ревновал, и Муравьев чувствовал это. Он тоже посмеивался над дядей Павлом. Но когда они пришли домой и он разделся и лег в постель, веселое настроение прошло. Он не думал о дяде Павле. Он думал о себе, и ему было горько, что в этом городе в своей частной жизни все время он делает не то, что надо. Он ехал сюда с лучшими намерениями.

Потом Муравьев заснул, и приснился ему сон. В каком-то большом полутемном зале он начал танцевать с высокой и тонкой женщиной. Они танцевали медленный, плавный танец, вроде танго, хотя танцевать танго он не умел. Музыка играла тихо и медленно, и вокруг них никого не было. Они были одни, совершенно одни в этом большом полутемном зале. Оркестр играл где-то на хорах, и сверху откуда-то пробивался слабый и мягкий свет. Женщина прижалась к нему щекой, он целовал ее уголком рта, и они медленно-медленно двигались по скользкому паркету.

Потом оркестр заиграл фокстрот, но он не слышал музыки и продолжал танцевать в медленном, плавном ритме. Женщина остановилась. «Вы заснули?» — тихо спросила она. Ничего больше не существовало для него, и он сказал ей об этом, и они продолжали танцевать, и музыка им не мешала…