Фарфоровая жизнь

Она никогда не жила в том новом доме больше недели. Приезжала вроде как для приличия, но вряд ли это нужно было отцу. Впрочем, с ним никогда нельзя было быть уверенной, что он на самом деле думает, потому что думал он как-то очень многоэтажно. А ее интересовали вещи, которых отец не то чтоб не понимал, но категорически не признавал важными.

Тине была важна игра света на старых картинах и кружевные воротники на костюмах людей, от которых уже и памяти не осталось, но они были! А сколько их было, как они выглядели, никто уже никогда не узнает. Или это неважно? Но вот люди, которые хоронили своих умерших не в земле, а в катакомбах Палермо, например, – они хотели сохранить их, и кое-что сохранить удалось, хоть это и выглядит ужасно с точки зрения современного человека, но как-то завораживающе ужасно. И вот почему родители сохранили Розалию Ломбардо, Тина тоже понимает. Они не могли с ней расстаться, они боялись, что со временем забудут ее лицо, и так сильно ее любили, что не могли этого допустить. И мысль, что ее тело превратится в горстку уродливого зловонного праха, была им невыносима. Жить день за днем и думать о том, во что каждую минуту превращается тело твоего ребенка, было им невыносимо. Вот сегодня провалились глаза, завтра отслоилась кожа, процесс гниения… И ничего нельзя сделать, потому что она заперта в ящике под землей, и защитить ее невозможно. Конечно, родители не могли вынести этого, как и смириться, потому и сохранили Розалию как сумели. Говорят, Салафия был колдуном.

И Тине тоже казалось важным – сохранить то, что сделали люди, голоса которых давно умолкли. За них говорят здания, картины, предметы искусства и быта. Люди ушли, а это осталось, чтобы говорить о людях – и за людей.

Да, это тоже прошлое, которое нельзя изменить, но знание этого прошлого не нанесет Тине вреда, и оно может принадлежать ей, раз уж ее собственное прошлое оказалось под запретом. И это прошлое мира, прошлое людей, которых давно оплакали, и оплакавшие тоже мертвы – оно общее, и его можно ощутить, как ощутить свою принадлежность к миру людей. И смотреть широко раскрытыми глазами, и ощущать покой и целостность.

Потому ей нужно уехать.

Тина вздохнула – решение принято, и толковать здесь больше не о чем.

– Ты чего полуночничаешь?

Это Василиса обнаружила отсутствие Тины и пошла искать ее.

– Пить захотелось.

Василисе незачем знать, что решила Тина. Конечно, Василиса замечательная, но ее деятельная натура вряд ли приемлет методику отсечения эмоций. А рассказывать Василисе о блюде с печеньем и круглом столе, под которым была полированная гладкая ножка, глупо. Потому что это может быть просто сон.

– Идем спать, что ли.

Тина кивнула – да, спать. Завтра Василиса уедет на работу, а она свяжется с банком, со своим знакомым парижским адвокатом, и если только все не так плачевно, как кажется, она уедет. Кто-то отнял у нее дело ее отца? Что ж, так тому и быть. Она ничего не может с этим поделать, а значит, и думать об этом смысла нет. Нужно делать то, что можно каким-то образом исправить, а что можно исправить с бумагами, которые она сама же и подписала – по глупости и беспечности?

И если это означает, что она подвергнет себя опасности или даже погибнет, – значит, так тому и быть.

Когда не ощущаешь ценности жизни, на многие вещи начинаешь смотреть по-другому. Тина поймала себя на том, что она никогда не ощущала необходимости жить. Ее научили сохранять равновесие и выживать, но, по большому счету, именно ей было на этот вопрос плевать. Между жизнью и не жизнью грань очень тонкая, изучая разные культуры, Тина поняла: смерть одного человека, равно как и миллионов, ничего не меняет в судьбе мира. Человек просто перестает быть, и тут лишь важно, что после него осталось живущим. И если не осталось ничего, то жил он зря.

* * *

– Инна, не дави на меня!

Геннадий Щелканов решил, что тот день, когда он у палаты Реутова познакомился с Инной Шатохиной, вполне можно назвать черным.

– Гена, я на тебя не давлю. – Шатохина прошлась по тесному кабинету Геннадия, сердито блестя кошачьими хищными глазами. – Просто время дорого. Что вы, гении, еще выяснили об этом неуловимом Тобольцеве?

– Кроме того, что парень когда-то просто присвоил это имя? – Геннадий хмыкнул. – Только то, что его вроде как вообще не существовало до того дня, как он объявился в компании Штерна. Ни отпечатков пальцев в базах, и программа распознавания лиц Интерпола ничего не выдала, ноль информации, зеро! И откуда он вынырнул, и что знал о нем Штерн, теперь выяснить будет сложно, на это требуется время, а ты подгоняешь меня.

– Подгоняю, потому что след остывает, Гена. – Шатохина прошлась от окна к столу и села напротив. – След остывает, а полиция ищет не того, кто такое сотворил с Дэном, а убийцу этого самозванца Тобольцева, а я теперь сомневаюсь, его ли нашли убитым в том доме.