Фараон

Мая первого числа,

из города Гера на острове Самос.

Клеопатре VII, царице Египта.

От Гая Октавиана,

сына божественного Юлия Цезаря.

Госпожа!

Миновало уже немало месяцев со времени нашей встречи в Амбракийском заливе, и я долго ждал известий от тебя. Наконец я получил твое письмо с предложением начать открытые переговоры. Я сознаю, что тебе есть что предложить. Но боюсь, что не смогу вести переговоры с тобой, пока ты не докажешь, что готова и впредь нести титул, который некогда пожаловал тебе Сенат, — титул друга и союзника римского народа.

Есть лишь один способ доказать это: передай Марка Антония в руки ближайшего представителя римских властей либо предоставь неоспоримые свидетельства его казни. Могу ли я предложить, чтобы мой заместитель Корнелий Галл, ныне находящийся в Кирене, стал нашим посредником в этом вопросе? Как только ты отделаешься от Марка Антония — любым путем, который сочтешь приемлемым, — мы приступим к заключению союза, который можем установить в память о моем отце и твоем друге, божественном Юлии Цезаре.

Запечатано и подписано Октавианом, сыном божественного Юлия Цезаря.

Клеопатра смяла письмо в кулаке и прижала стиснутую руку к животу. Сколько ударов можно нанести одним-единственным коротким посланием? Это первое открытое заявление о столь долго лелеемых намерениях Октавиана: он жаждет видеть Антония мертвым. Клеопатра никогда не верила, что Октавиан захочет делиться властью, и теперь у нее в руках доказательство ее правоты. Октавиан ждал, пока ступит на Самос, на ту самую землю, где Клеопатра и Антоний праздновали победу своих воинств, и только тогда ответил на ее послание.

Теперь она сожалела, что вообще написала ему, но тогда они с Антонием пришли к мысли, что должны притвориться, будто готовы к переговорам. Тем временем они будут собирать силы для новой борьбы. Быть может, Октавиан разгадал их намерение и потому прислал ответ, полный наглых предложений и самоуверенности.

Клеопатре казалось, будто с того невыносимо тусклого дня, когда Антоний вернулся в Александрию, прошло не восемь месяцев, а восемь лет. Когда при Тенаре он понял, что лишился своей армии, Антоний отказался плыть домой вместе с Клеопатрой и вместо этого отослал ее прочь на ее собственном корабле. Клеопатра знала, что Антоний должен пережить столь тяжкую потерю в одиночестве. Ни один мужчина не позволил бы женщине наблюдать его в такой скорби, и в особенности Марк Антоний.

Клеопатра сказала ему все, что должна была сказать: что он спас ее и сокровищницу, что с этими деньгами они смогут вновь собрать армию, еще большую, нежели потерянная, что Октавиан сломлен и, когда его солдаты поймут, что так называемому «сыну» Цезаря нечем заплатить им, они вернутся к Антонию, к полководцу, ради которого бьются их сердца…

Она произнесла эту исполненную надежды речь — и отбыла. В конце концов, ее наипервейшей задачей было вернуться в Египет под знаменем победы — прежде, чем хотя бы слово о том, что произошло, достигнет слуха ее народа.

Антоний прибыл несколько недель спустя — не так, как сама Клеопатра, корабли которой, украшенные гирляндами цветов, подходили к пристани с гордо поднятыми парусами. Нет, он прокрался в гавань почти тайком, как побежденный. И немедленно заперся в доме на мысу, названном в честь мизантропа Тимона.

Когда Клеопатра явилась к нему, Антоний поведал обо всем, что случилось за время их разлуки.

Он поплыл в Кирену, где размещались пять легионов под командованием одного из людей Цезаря, Луция Скарпа. Антоний верил в то, что сказала на прощание Клеопатра. Да, они смогут быстро оправиться от поражения! Он намеревался сплотить вокруг себя верные легионы. Кроме того, ему нужно было изгнать из памяти воспоминания о том, как он просидел все лето запертым в заливе и как вся его пехота перешла на сторону противника.