Фантомный бес

Советский караван в Атлантике, возглавляемый кораблями «Александровск» и «Физик Курчатов» (как полагали американцы, с дополнительным грузом ракет и боеголовок), держал курс на Кубу, где четыре десятка советских ракет с термоядерными боеголовками уже были тайно установлены. Американские спецслужбы узнали о них после облета острова самолетом-разведчиком U-2 и испытали нечто вроде шока. Пол-Америки они могут сжечь за считаные дни. Военные настаивали на немедленном вторжении на Кубу. Президент Кеннеди колебался. И поначалу принял иное решение.

Корабли США вышли наперерез каравану с намерением досматривать в нейтральных водах каждое советское судно (была объявлена военно-морская блокада Кубы). Советское командование заявило, что никакого досмотра не потерпит. Никита Хрущев публично заявил, что блокада незаконна и что любой корабль под советским флагом будет ее игнорировать. «Если советские корабли будут атакованы американскими, — переходя на фальцет, воскликнул советский лидер, — ответный удар последует немедленно». И ударил кулаком по трибуне. Это означало, что если раздадутся выстрелы (не важно, с какой стороны), войну уже не остановить. Уцелеет ли человечество? Не факт.

Но идея коммунизма дороже человечества. Вот почему советское руководство решило привести Вооруженные силы СССР и стран Варшавского договора в состояние повышенной боеготовности. Отменили все увольнения. Солдатам, готовящимся к демобилизации, было приказано оставаться на местах несения службы до дальнейших распоряжений. Хрущев отправил Фиделю Кастро ободряющее письмо, заверив, что Кубу без военной помощи не оставит.

Громко крича о военном паритете, Хрущев блефовал. У американцев было шесть тысяч боеголовок, а в СССР всего триста. И хотя малость последней цифры тщательно скрывалась, в Америке об этом (через посредничество шпиона Пеньковского) знали. Тем не менее в Кремле надеялись, что американцы, люди цивилизованные, перед своим народом ответственные, даже имея большое преимущество, не пойдут на ядерную войну, которая может ополовинить их население. Руководство же Америки считало советских лидеров разбойниками. И особых иллюзий не питало. Министр обороны Макнамара позже признавался, что 27 октября, вечером, он спросил себя: «Увижу ли я завтра восход солнца?» Американское население, в целом более информированное, встревожено было куда сильнее. По всей стране готовились убежища.

«Отмените блокаду!» — потребовал Хрущев.

«Не отменим!» — столь же коротко ответил Кеннеди.

Корабли сближались.

Казалось, уже летят первые искры.

И тогда Хрущев внезапно решил, что войну начинать не стоит.

И тут же отправил президенту Кеннеди письмо:

«Мы с вами не должны тянуть за концы каната, на котором вы завязали узел войны. Чем крепче мы оба будем тянуть, тем сильнее стянется узел, и придет время, когда узел будет так туго стянут, что даже тот, кто завязал его, не в силах будет развязать, и придется рубить… Давайте не только перестанем тянуть за концы каната, но примем меры к тому, чтобы узел развязать. Мы к этому готовы».

Решающую роль в самый острый момент сыграла тайная беседа в Вашингтоне русского разведчика Александра Фомина (Феклисова) с корреспондентом Эй-би-си Джоном Скали. Инициатива встречи принадлежала русскому агенту. Ему было известно, что у Скали дружеские связи с семейством Кеннеди. В ресторане «Оксидентал» разведчик и журналист неформально, в доверительной атмосфере (какую умеют создавать шпионы) обговорили условия мирного разрешения конфликта. Фомин предложил журналисту обратиться к своим высокопоставленным друзьям с предложением немедленного поиска дипломатического решения, предупредив, что в случае вторжения американцев на Кубу СССР может нанести ответный удар в другом районе мира (включая даже Западный Берлин). Джон Скали все понял и тут же связался с Госдепом и советниками президента. Уже через пару часов он объявил Фомину вариант выхода из кризиса: удаление советских ракет с Кубы в обмен на снятие блокады с острова, публичный отказ американцев от нападения на режим Кастро, а также демонтаж американских ракет в Турции. Условия казались пристойными, никакая из сторон вроде бы не теряла лицо. В Москве немедленно на это пошли.

После заседания Президиума ЦК, утвердившего это решение, Хрущев неожиданно обратился к его членам: «Товарищи, давайте вечером пойдем в Большой театр. Наши люди и иностранцы увидят нас, и, может, это их успокоит». Впрочем, в СССР публика и без того была достаточно спокойна. Радио и телевидение молчало, газеты писали о конфликте скупо и не очень правдиво (американцы в очередной раз объявлялись агрессорами и поджигателями войны, но к этой риторике давно привыкли). О том, что нависло над их головами, советские люди и не догадывались. Поход в театр был затеян главным образом для иностранных глаз.