Фантом

— Да, ты прав. Высшие существа, спускаясь с Небес на Землю (согласно Замыслу), намеренно избегают «примеривать» на себя тела эмоций, дабы чувства не мешали принимать решения (акты вмешательства в Свободу Выбора), не соответствующие Карме. Но их отличие от рептилий, существ безэмоциональных, в наличии развитых и вознесенных (очищенных) матрицах Высших тел (Буддхи и Атмы), что вызывает в структуре Общей Матрицы (сверху и до физического тела или, как минимум, видимого на Земле эфирного тела) болезненное ощущение от отсутствия «Ребенка».

Как пример, Иисус способен был исцелить и даже оживить всех хворых и мертвых на своем пути, включая и распятого себя, что противоречило бы задачам Мессии, делая из него лишь «фокусника», оставляющего за собой тяжелый кармический шлейф, при этом, имея возможность, но не используя ее, он воистину страдал.

Рептилия:

— Мы преклоняемся перед его подвигом, при полном непонимании такой жертвы.

Конструктор:

— В этом-то и есть основное отличие вас, роговичных, от человека, и поэтому вы, рептилии, имеете десять Заповедей, а люди — двенадцать, хоть и обработали на вершине Синая старика Моисея вы знатно.

Рептилия:

— Мы не мешаем вам, земляне, не колонизируем планету, мы просто выполняем свою роль, определенную Создателем. Начните и вы предписанную Им вам партию «играть» страстно и осознанно. Вот мое слово.

Конструктор:

— А я вернусь к началу. Не пришло ли время тебе, Человек Потребляющий, назваться собственным именем и, подпоясавшись мечом истины, подарком твоих нынешних собеседников, не забыв прихватить надраенный до блеска щит собственного Эго, отправиться на встречу с рептилией, что давно поселилась внутри каменеющего сознания, и да поможет в подвиге сим открытая улыбка «Ребенка» и крылатые сандалии Веры.

Вне себя

Бывает же такое, вдруг, среди ночи, и не дальний гром в небесах, и не тихий плач ребенка за стеной, и не спелое яблоко по крыше, и не гулкий стук в дверь, но отчего-то распахиваются глаза, да-да, именно распахиваются, не недовольно разлипаются веки, пока трешь их намеренно неторопливо, позевывая и чертыхаясь из-за прерванного сна, не ушат холодной воды опрокинут неведомым насмешником за шиворот, но ты мгновенно оказываешься в яви, словно кто-то или что-то щелкнуло пальцами, как это делает обряженный в элегантный фрак цирковой фокусник, после чего вся арена погружается во мрак, и вот уже наполненный неведомым доселе, но великолепным, радостным и одновременно беспокойным чувством ты сбрасываешь одеяло, дверь нараспашку и вон, в звездную пустоту, навстречу увлекательнейшему путешествию под названием «Собственная судьба», не обращая ни малейшего внимания на охающие причитания выпрямляющихся пружин старого матраса и кривую усмешку непонимания все еще теплой пуховой подушки.

Так случилось и со мной. Ночь с искренне бесшабашной радостью раскрыла объятия своих прохладных струй, подмигивая многочисленными обитателями чернеющего над миром купола, обдала пьянящим ароматом манговых деревьев и зарослей мальвы, едва я оставил за спиной душные, нагретые стены своего жилища и выскочил наружу, переполненный и преисполненный чего-то возвышенного и восторженного, «влитого» в меня незримой рукой то ли провидения, то ли привидения, в чрезмерном количестве и одномоментно.

Внутренний жар, схожий с тем выматывающим и обессиливающим, что знаком всякому пережившему забытье лихорадки или бессонницу глубокой инфлюэнции, немного остудил мокрый песок прибрежной полосы, на которую вырвался я из облака беснующихся цикад, влекомый ровным дыханием океана и его простой, но одновременно и чарующей, симфонией в исполнении мириад песчинок, неумолимо сталкиваемых грозной волной, возвращающейся в темное, бездонное лоно породившей ее силы.

— Ш-ш-ш-ш-ш… — трутся крохотные кремниевые бока друг о друга.

— Хр-р-р-р… — опускается стопа в их «оркестровую яму».

— Ф-ф-ф-ф… — оседает соленая пена, стирая следы на песке.

Бесконечная музыка, безупречная партитура, бескрайний зрительный зал.

Великий Художник в этот миг не отделяет оттенками океан от неба. Раскидав в беспорядке мерцающие точки в обоих мирах и смешав на холсте ночи стихии воды и воздуха, он позволил себе, в этой причудливой линзе Универсума, всего один штрих — полоску старого, полусгнившего пирса с неясным, едва различимым светлым пятном, скорее предполагаемым, нежели зримым явственно, на самом краю его.

Туда-то, заинтригованный сверх всякой меры, я и отправлюсь…

…Как только прозвучало последнее «хр-р-р-р…» и моя нога, распрощавшись с влажным песочным ковром, звонко шлепнула по пропитанному солью настилу пирса, он, видавший триумфальные отбытия и трагические возвращения, вынесший на своих дубовых плечах бесконечные ряды бочек с рыбой, водой, ворванью и порохом, груды мешков с солониной и пряностями, слышавший топот кованных солдатских сапог и прикосновение детских пяток, рыбацкие прибаутки и ругань пьяных матросов, недовольно вздохнул и мне тут же пришли в голову позабытые строки из детства, от моего папаши, любившего чужую поэзию и грешившего стишками собственного сочинения: