Факультет чудаков

И, веселые, они возвращаются, и, довольные, они идут домой. Это ведь они сагитировали, ну, конечно, они сагитировали эту женщину вступить в колхоз.

— Она будет варить нам обед. Всем обед.

— Всем обед.

Они идут веселой дорогой мимо насмешливых кустов, веселых изб, под хохочущим небом. Но вот Коньков вспоминает:

— Мы хотели отомстить.

— Отомстить! Отомстить! Но как отомстить? Им отомстить. Нужно подумать.

— Незаметно напасть и избить, — предлагает кто-то.

Но все отвергают эту мысль. Они не хотят подражать им:

— Мы не кулаки!

И все думают, нахмурив брови и козырьки, под размышляющим небом, мимо задумчивых заборов, по несообразительной траве. Соревнование выдумки под открытым небом. Но никто ничего не может придумать. Чашкин и Коньков предлагают отложить до завтра. Их таинственный вид выдает их. Они что-то придумали. И завтра они скажут, что именно.

О, огород, слева направо, от горизонта до горизонта. Но я читаю огород справа налево и получается: дорого. Я вижу тебя одним глазом, правым глазом правого уклониста и вижу затраченный труд. Ничего больше. Но вот я смотрю на тебя обоими глазами, этим и этим. Теперь я вижу результаты. Труд позади, все позади, передо мной результаты. Огород надо читать не с правой стороны, чтобы видеть только дорого, а с левой, чтобы видеть огород. О, город овощей, зеленый огород зелени и солнца. О, огород колхозников, ты вспахан колхозниками, засеян колхозниками, полит колхозниками. Ты видишь над собой солнце, и вот ты уподобляешься ему своими подсолнечниками, круглыми, как солнце, желтыми, как солнце. И вот ты уже не огород, а зеленое небо без облаков, и вместо одного солнца у тебя их сотни. Ты светишь всеми своими подсолнечниками и смеешься зеленым смехом, всей зеленью, всем своим смехом, похожим на салат. И вот ты показываешь свой язык кулаку. Ты опасный враг, и он боится тебя, потому что не знает, что сказать против этой капусты, против этой репы и против этого картофеля. Они сами говорят за себя. И он уходит — кулак на своих кулацких ногах, стараясь не замечать, стараясь не видеть тебя своими кулацкими глазами. Но он видит тебя, когда не глядит. Он видит тебя, когда он далеко, он видит тебя днем открытыми глазами и ночью закрытыми.

О, Петухов, и мы видим тебя. Ты вот! Вот ты спишь, и тебе снится огород колхоза. Ты видишь во сне, что ты просыпаешься в огороде. Вот ты слышишь, как растет горох и цветут помидоры. Но ты еще не знаешь, кто ты. Ты думаешь, что ты салат или огурцы. Ты любишь огурцы. Но вот показывается солнце. И ты видишь себя, ты — не огурцы и не салат… Ты — чучело. Ты не веришь своим глазам, ощупываешь себя, осматриваешь себя, и ты убеждаешься, что ты чучело.

— Я — чучело, — говоришь ты.

Ты — чучело.

Ты просыпаешься, но уже не во сне, а в действительности. Ты встаешь, ты одеваешься и идешь в колхоз посмотреть на огород. И вот ты снова видишь себя, но уже не во сне. Тебя то несут на руках, то волочат по земле колхозные ребятишки, то смеясь, то подпрыгивая. Вот они приносят тебя в огород, вот они тебя ставят на землю, и вот они подымают тебя на высокую жердь при помощи веревок и рук. И вот ты чучело. Ты паришь над огородом, как аэроплан или как нетопырь, с растопыренными руками. Твоя обязанность пугать птиц, не давать им клевать овощи. Вот ребята отходят от тебя в сторону и любуются издали на изделие своих рук, смеются над тобою.

«Но, может быть, это не я», — думаешь ты.

Ты смотришь на себя и, не доверяя своим глазам, щупаешь руками, пробуешь на языках.

Нет, это ты. Вот твои руки, вот твой живот, вот твои ноги.

И тебе становится обидно.

«Поставили чучело, — думаешь ты, — из живого человека. Озорники! Хоть поставили бы меня в моем огороде. Но поставить меня здесь в колхозе, заставить меня охранять чужой огород, ваш огород, извините, этого я не могу».

И вот ты кричишь и грозишь кулаком.

— Снимите, — кричишь ты, — озорники! Не то я подам в суд.

Но тебе возражают:

— Нельзя.

И ты говоришь:

— Нет такого закона, чтобы живых людей употреблять вместо чучела.

И тебе возражают:

— Он не живой. Это не человек. Это только чучело человека.

И ты возмущаешься:

— Это я не живой. Я покажу вам, какой я не живой. Я живой.

И тебе отвечают:

— Вы живой, мы в этом никогда не сомневались. Но этот человек не живой. Это чучело, изображение, и не одного человека, например вас, а целого класса.

— Класса. Изображение, — рассуждаешь ты, — теперь понимаю. Так это не я.

И ты спрашиваешь:

— Так это верно, что это не я? Вы не врете?

— Нет, это не вы.

Ты уходишь, заложив руки за спину, «свои руки, — думаешь ты, — за свою спину».

Но тебя догоняет крик: «Это ты! Это ты!»

И ты останавливаешься. Ты стоишь, как чучело. Два чучела: одно в огороде, другое на дороге, два кулака, два Петухова, два тебя. И ты размышляешь:

«Где же я и где он? Это я или это он?» И с тех пор тебе кажется, что ты живешь двойной жизнью, своей и огородной. Тебе кажется, что ты охраняешь чужой огород.

Так тебе отомстили колхозные ребятишки.